Калаж так и не спросил, а я не стал объяснять, что такое Чай с Деканом, а на самом деле речь шла о еженедельном рауте, который мне почему-то нравился, так как туда всегда приходили интересные мне люди, с которыми можно было поговорить. Мне пришло в голову, что чай этот выглядит полной противоположностью кафе «Алжир»: весьма церемонно, этак по-английски, но без душняка.
Калаж сказал, что ему нужно убить несколько минут, а потом ехать забирать свою подружку с мальчиком: они собрались на пикник в Уолден-Понд с помощницей по дому – румынкой и ее подопечным. Поеду с ними? Я немного подумал, прежде всего гадая, не холодновато ли будет плавать. С другой стороны, день выдался откровенно солнечный, я и так уже снял пиджак и все равно обливался потом. Калаж был в одной футболке. Он тоже снял свою куртку.
– Поехали, – решил я, – но мне обязательно нужно вернуться в Лоуэлл-Хаус к ужину.
Когда я пояснил, что мне, как тьютору, предоставляют в Лоуэлл-Хаусе бесплатное питание, он едва не упал со стула.
– Бесплатная кормежка круглый год! – изумился он щедрости американских учебных заведений: – А взамен чего?
Да ничего особенного, ответил я, просто сидишь и общаешься со студентами. Сказал, что надеюсь в феврале месяце получить должность штатного тьютора, а значит, что то же самое заведение будет меня не только кормить, но и выдаст мне две комнаты бесплатно – за то, в сущности, что я чешу языком.
– Если они готовы тебя кормить и селить за разговоры с незнакомыми людьми – а давай начистоту, собеседник из тебя так себе, – что бы мог от них получить я? Гарвардскую площадь? Бостон? Весь мир?
Мы остановились забрать Леони с ее подопечным, а еще через несколько кварталов притормозили возле особняка на Хайленд-авеню, где дожидались Екатерина, та самая румынка, и мальчик лет пяти. Женщины прихватили вина, сыра, вообще кучу еды – в сельском французском стиле. Мальчики захотели сидеть на старых откидных сиденьях, но Калаж сказал: они хлипкие, опасные. По дороге я попросил его остановиться у супермаркета и через пять минут вернулся с огромным арбузом – все так и покатились от хохота.
– Как ты собираешься резать этого здоровилу? Будешь его бить ногами, как каратист? – осведомился Калаж.
Я его заверил, что все продумано, и вытащил до смешного дешевый японский нож для мяса, рекламу которого сто раз видел по телевизору. Все страшно обрадовались.
Калаж решил поехать к Уолден-Понд по живописной дороге. В пути мы все никак не могли договориться, какую бы песню спеть хором, потому что каждый заказывал песни, которых больше никто не знал. Общими у всех нас, включая и Екатерину, были французские песни прошлого поколения – она их узнала от родителей в Румынии. С них мы и начали, и вот таксомотор катил к Уолден-Понд, а мы, будто две французские четы с детишками, направлявшиеся в июле на воскресный пикник во французскую провинцию, распевали песни Азнавура, Бреля и Беко, а мелкие за нами подхватывали, как и все мы четверо подхватывали в детстве. Нам все казалось совершенно правильным. Стоял понедельник, не воскресенье, а на дворе октябрь, не июль, мы были в Массачусетсе, не в Провансе. Но эти мелочи ничего не меняли.
Никто из них не знал, чем знаменит Уолден-Понд. Я решил не развеивать чар, разыгрывая роль Господина Ученого Профессора. Однако не удержался и рассказал: были времена, когда инвесторы собирали в Уолден-Понд лед и отправляли его индийцам.
– Ты хочешь сказать, индейцам в Аризону.
– Нет, индийцам на Ганг.
Калажа это ошарашило.
– Это все равно что продавать песок арабам, – заметил он, – или лед эскимосам, или ткань твоим соотечественникам.
Мы все расхохотались.
Добравшись до места, мы поставили машину в сыром узком проулке между двумя рядами деревьев. Вылезли, сняли всю обувь, закатали штаны. Вокруг – ни души. Пруд был в полном нашем распоряжении.
– Ну и что тут положено делать? – осведомился Калаж, которому явно становилось неуютно.
– Плавать. Устраивать пикники. Отдыхать.
Плавать Калаж отказался. Слишком холодно, заявил он. Плюс лень ему переодеваться. Потом огляделся и заметил:
– Высокие кипарисы и водоем для купания. Для меня они вместе не существуют. – Он принялся описывать Сиди-Бу-Саид к югу от Пантеллерии. Вот это воистину райское местечко! – Мы когда-нибудь поедем туда все вместе, ты, я, дети. И все наши друзья.
Впрочем, если подумать, покой тут действительно изумительный. Воздух свежий, добавил он, людей нет, а еще ему нравится ходить по песку босиком. А потом, будто бы опомнившись, Tout ça ne me dit absolument rien, мне все это ни о чем не говорит, добавил он, заметив многочисленные ряды обвислых кустов у кромки воды, причем все деревца выглядели угрюмыми, осенними, скорбными. Пляжа не было.
Он стал играть с детьми. Потом сказал, что сам нарежет арбуз. Тем самым вернулся в те дни, когда работал в ресторанах.
– Вода холодная? – спросил он.
– Нет, можешь, если что, в трусиках поплавать, – предложила его подружка.
– А потом я что надену?
– Чего-нибудь придумаешь. Просто одни брюки. Или плавай голышом.
– Ты что, не знал, какой он у нас скромник? – добавила Леони.
Нянька Екатерина достала большую скатерть, расстелила на столе и попросила Леони последить за обоими мальчиками. У нее – это я понял не сразу – была неловкая мальчишеская походка танцовщицы, враскачку и вперевалку, и смотреть на это было довольно приятно. Потом она подалась вперед, держа спину совершенно прямо, развела ляжки, согнув колени, и принялась раздеваться. К великому моему удивлению, под рубашкой, лифчиком и джинсами купальника у нее не оказалось. Она собиралась раздеться догола. «Я пошла плавать. Присоединишься?» Я согласился и только потом понял, что она имеет в виду: без ничего. Мне понравилось, как она вперевалку заходит в воду, я увидел, что к походке танцовщицы прилагались еще и безупречные танцевальные ноги. Я сбросил все и тоже прыгнул в воду, не сразу сообразив, что она ледяная.
– Самое волшебное место во всем мире, – проговорила Екатерина, пока мы шли по воде в сторону от остальных, – пусть и абсолютно американское.
– Ты начинаешь повторять его слова, – заметил я.
– Зажравшийся эрзац, зажравшийся эрзац, – передразнила она, указывая мокрым указательным пальцем на меня – палец изображал автомат: тра-та-та, тра-та-та. Мы громко рассмеялись. – Вода – эрзац, растения – эрзац, даже рыба – эрзац: нет тут рыбы. Терпеть не могу рыбу. – Мы по очереди подражали его тирадам, в которых он клеймил человечество и проклинал всякого человека, женщину, род, ребенка, рыбу, дерево, овощ, минерал, тра-та-та. Изображая последнюю автоматную очередь, она плеснула мне в лицо, раз, другой, третий.
Мы уплыли дальше, где вода казалась еще более студеной. Потом нырнули, поднялись подышать, вновь ушли на глубину. Голышом я не плавал давненько. В конце концов мы увидели людей на берегу и решили вернуться. «Эй, все отвернулись! – скомандовала она, когда мы выскочили из воды. – И ты, iepurașul meu, мой зайка», – обратилась она к пятилетке, который не в силах был не таращиться, как вот я не в силах был не таращиться на ее ноги, гадая при этом, господь ли сотворил ей такие ляжки или они являются продуктом суровой выучки в какой-нибудь восточноевропейской балетной школе. «И не таращиться», – предупредила она. Даже ее лукавые подначки казались знакомыми, дружескими, роднящими, как будто что-то в ее душе дотронулось до моей руки, обхватило и не выпускает. Я подумал, связано ли это с тем, что мы говорим по-французски, или попросту Калаж, как всегда и сам того не зная, раздул огонь в каждом либидо, и мы все теперь играем по его правилам, согласно которым касания являются вещью простой, естественной, беспрепятственной и насущной. А может, дело просто в том, что нам вчетвером действительно хорошо вместе, мы перестали ощущать себя неприкаянными членами расформированного отряда, безнадежно осевшими в Лотусланде под названием Кембридж. Мы, конечно, никак не можем притязать на этот пруд, но позвольте нам здесь поиграть – так можно залучить себе на денек пустой теннисный корт, пока его владельцы в отлучке. Воспитанные браконьеры, решившие пару часов позагорать, а не разбойники и не сквоттеры. Мы взяли Америку напрокат, а не поселились в ней насовсем. Робость и поспешность, с которыми мы закидывали арбузные корки в полиэтиленовые мешки, чтобы не привлечь пчел и не намусорить, всем говорили о том, что мы хотим по возможности остаться незаметными. Я ничего не сказал, однако понял, что я здесь единственный, у кого есть грин-карта. Леони плюхнулась на песок рядом с Калажем, они обнялись.
