Из «Анечки» мы все втроем побрели в кафе «Алжир». Она шла посередине, беспечно, дружелюбно. Мы останавливались без всякой причины, болтали, ускоряли шаг, останавливались снова. В какой-то момент она даже застряла перед переходом, когда я пустился объяснять некоторые причуды английской грамматики. Они рассмеялись. Я тоже смеялся. Я предвкушал кофе со льдом, музыку, как мы втроем беседуем обо всем, что подвернется под руку. Но тут Леони вдруг сказала, что ей пора. «Bonne soirée»^[8], – произнес Калаж с той же отрывистостью, с какой она возвестила о своем уходе. Этим «bonne soirée» он всегда галантно, с налетом щегольства отправлял человека восвояси. В нем содержался намек на то, что вечер еще отнюдь не окончен, в нем для тебя сокрыто еще множество прекрасных и неожиданных возможностей.

– Видимо, ее жара допекла, – предположил я, пытаясь тем самым показать, что тоже разбираюсь в женщинах.

– Возможно. Мое предположение – она нянька, живущая в семье, и ей пора отпускать родителей. Ладно, не в последний раз.

И он заказал нам два cinquante-quatres.

– Даю ей два-три дня максимум. Потом появится.

– Откуда ты знаешь?

– Да вот знаю.

– Она тебе знак подала? – спросил я, пытаясь этим акцентом свести все к шутке и показать, что его предположения ни на чем не основаны.

– Не было никакого знака. Знаю, и все, – он взглянул на меня. – А ты хоть в Гарварде и учился, в женщинах совсем не разбираешься, правда?

– Да ну? – откликнулся я, добавив еще иронии в голос, чтобы показать, что разбираюсь и как именно.

– Не разбираешься. Слишком стесняешься и в результате либо сидишь тихоней, либо слишком суетишься. Всё на свете, не только женщины, требует умения размерять время: сидеть и ждать, пусть все случится само собой.

Уметь оттянуть нужный момент, помедлить – savoir traîner, как он это называл, – двигаться нога за ногу, пусть то, чего тебе хочется, придет к тебе само. Таким же образом действует и фортуна.

Я промолчал, смутившись. Меня так легко раскусить?

А будущее он тоже умеет предсказывать?

Оказалось, что Сабатини будет играть на гитаре испанские песни, причем немного. Играл он очень медленно. Однако ему аплодировали и даже кричали «браво!». Типичная воскресная публика. Неприкаянная. Я и сам неприкаянный. А потом какой-то подросток, ученик Сабатини, взял у учителя гитару и сыграл короткую вещицу. Ему аплодировали с удвоенным энтузиазмом, и, пока аплодисменты еще не стихли, дитя поехало дальше, выдало снулую версию Andante spianato Шопена. То было трогательное, длительное приношение учителю, и, когда отзвучали аплодисменты, Калаж немедленно подошел к отцу мальчика и произнес: «Вот увидите, в один прекрасный день, причем скоро…» Подобрать нужные слова и закончить фразу он не сумел, но отец принял его реплику с признательностью.

Я видел, что Калаж потрясен. Может, дело было в юных годах исполнителя, или в том, что у Калажа не было сына или он не знал о его существовании, а иметь сына хотелось. А может, это сотворил Шопен.

– Надеюсь, он что-нибудь еще сыграет, – сказал я, стараясь развеять напряжение у Калажа на лице и дать ему возможность остаться, не задавая вопроса, не против ли я.

– Нет. Хватит на один вечер классической музыки.

Я знал, о чем он думает: в тот вечер в кафе «Алжир» не оказалось ни одной женщины.

В итоге попозже мы забрели в «Харвест» на другом конце узкого переулка, соединяющего Брэттл-стрит и Маунт-Оберн-стрит. Только вина, решили мы для себя. Для небогатых. Стоило оно чуть подороже доллара и двадцати двух центов, но ненамного. Калаж крутил самокрутки – он на этом сильно экономил, потому что курил непрестанно. Время от времени я замечал, что одна из женщин наблюдает, как он сворачивает самокрутку. А он все сворачивал и сворачивал, будто бы отключившись от всего вокруг, а потом внезапно – свернул и доволен результатом – подхватывал готовую сигарету, оборачивался и вручал женщине, которая до этого на него таращилась. Такая затравка для разговора. У него все было затравками для разговора или становилось ими. Начинаешь с сущего пустяка, неважно какого – Уолден-Понд, погода, вишисуаз, бог весть что, главное – начать. Если собеседнице интересно – а нет никаких причин для обратного, – она подхватит. После этого тебе только и надо, что подхватить за нею, повышая ставку на пенни за раз, ни в коем случае не больше. Не спешить, не медлить, не сводить с нее глаз, не погружаться в себя. Проявлять жизнерадостность. Все вещи – это он тоже любил повторять – обязательно куда-то ведут, чаще всего в спальню, но пока ты добавляешь по пенни, вещи не перестают заставать тебя врасплох, даже если ты с самого начала знаешь, к чему клонится дело. Однажды в крошечном парижском кафе он долго набавлял эти самые пенни. Она была богатой редакторшей из итальянского журнала. Они говорили о кулинарии – ей нравилась кулинария, ей нужен был повар, он умел готовить… Остальное – ну остальное он уже пересказал в Кембридже всем и каждому.

В данном случае сигарету он предложил той самой модели, нуждавшейся в частых посещениях туалета, которую мы неделю назад видели в кафе «Алжир». Я еще и разглядеть-то ничего не успел, а он уже обвел зал взглядом, приметил ее и нацелился на соседний столик с совершенно снайперской точностью. Завязалась беседа. Ни о чем.

– Понравилась вам сигарета?

– Очень, – ответила она.

Он на это кивнул и выдержал паузу, будто бы оценивая все смысловые глубины ее ответа.

– Но вы наверняка знаете, что голландский табак лучше ординарного из Вирджинии.

Она кивнула.

– При этом лично я больше всего люблю турецкий.

– А, ну конечно, турецкий, – тут же откликнулась она.

Похоже, она турецкий тоже любила, была знатоком табаков. Мне захотелось рассмеяться. Просверк в его глазах, когда он застукал меня на попытке подавить смешок, сказал мне, что и он поймал ее на попытке выпендриться – мол, она неплохо разбирается в сигаретах.

– Турецкий табак я приучился курить у себя на родине.

– А где именно?

– В Сиди-Бу-Саиде, самом красивом из всех средиземноморских городков, где дома с побелкой, к югу от Пантеллерии. Летом на побережье вымывает кусочки пемзы, дети собирают их в большие плетеные корзины и за бесценок продают туристам.

Ее это описание, похоже, зачаровало.

– А Пентеллерия – это где?

– Где находится Пантеллерия? – переспросил он, будто бы это полагалось знать всем. – Изумительный остров в Сицилийском проливе. Вы бывали на Сицилии?

– Нет. А вы? – поинтересовалась она.

Его продуманный, просчитанный кивок говорил о том, что Пантеллерия – это не просто место, это жизненный опыт, который не опишешь никакими словами.

Я понял, к чему клонится дело, и, извинившись, отошел в уборную.

По дороге я заглянул в основной зал и столкнулся с профессором Ллойд-Гревилем. Вот уж кому ни к чему было видеть, что я шляюсь по барам, – с учетом моего положения на факультете. Я от него скрывался с тех пор, как провалил экзамены. Он ужинал с супругой и какой-то ученой парижской четой в более модной и куда более дорогой французской части заведения. Не затруднит меня подойти и поздороваться? Разумеется, нет. Жену его я знал по факультетским мероприятиям. Дело всегда кончалось тем, что мы стояли и болтали о всякой чепухе в – как она это называла – «нашем потайном уголке» в их просторной гостиной с видом на Чарльз-стрит. Для большинства жен ученых факультетские мероприятия – зло и проклятие, она же превратила положение мужа в нескончаемый источник клиентов для агентства недвижимости, которым руководила в режиме нон-стоп, даже когда они уезжали на лето в Нормандию. Родом она была из Германии, но потом жила и училась во Франции, ей нравилось играть роль этакой неприкаянной души, выброшенной на побережье Новой Англии и безгранично сочувствующей другим неприкаянным душам, особенно если они жили в телах юных и неискушенных студентов.

– Как диссертация продвигается? – осведомилась она.