– Если вы не предпочитаете есть в одиночестве и если у вас нет других планов, может, присоединитесь?
Оказалось, что других планов у нее нет и она присоединится с удовольствием.
Он тут же пересел на дальний край своей стороны столика. Мы и оглянуться не успели, а уже ужинали втроем. Никто ее не предупредил, что в Бостоне летом бывает так жарко. Она скучает по дому. Тулуза, ответила она. Он тоже скучает по дому, только там гораздо жарче, чем здесь, хотя и есть море. Он явно ждал, что она спросит, где его дом. Спросила. Он неохотно назвал городок в Тунисе, Сиди-Бу-Саид, добавив, что это самый красивый из всех средиземноморских городков, где дома с побелкой, к югу от Пантеллерии. Она о нем слышала? Нет, никогда. Тому, что про него почти никто не слышал, есть причина. Какая? – поинтересовалась она. Дело в том, что Комитет по туризму в Тунисе даже тупее, чем Комитет по туризму в Массачусетсе. Она рассмеялась. Почему? Почему? – спросил он риторически. – Потому что у них только и разговоров: Поль Ревир, Джон Хэнкок и Уолден Понд. При этом он до сих пор без понятия, кто такой Уолден Понд и какую роль он сыграл в Американской революции. Я в первый раз заметил, что она смеется не просто из вежливости: она смеялась от души, а Калаж так и таял от счастья.
Лед был сломан. Он назвал ей свое имя, а потом и мое. Может называть его Калажем. Она здесь давно? Полгода. И я ровно столько же! – воскликнул он, как будто совпадение это было многозначительным знаком чего-то настолько весомого, что пренебречь этим нельзя. Она сказала: в Книге Судеб все имеет огромный вес. А ей здесь лучше, чем в Тулузе? Долго рассказывать, ответила она. А вам? – спросила она. Мне уж точно рассказывать еще дольше, чем вам, и в рассказе появятся хорошие люди и не очень хорошие люди. А в вашем рассказе есть хорошие люди? – спросил он: вопрос был явно наводящий. Не знаю, ответила она, пожалуй, хороших людей в нем меньше, чем мне казалось.
– Люди бывают жестокими, но и мы бываем жестокими. Жизнь вынуждает поступать не по совести, не так ли? – произнес он, дабы продемонстрировать, что некоторым людям хватает широты души взять на себя вину и учиться на собственных ошибках. Она передернула плечами: в смысле, мне откуда знать, пока не разобралась, обсуждать не хочу.
– Однако позвольте сказать вам одну вещь, – добавил он и выждал несколько секунд, прежде чем закончить фразу. Она повернулась к нему, дожидаясь продолжения. – Удивительные вещи происходят и в наше время.
– Вот как?
– Возьмем сегодняшний вечер. Я случайно встретился с приятелем, не зная заранее, куда пойду. Сюда мы забрели, потому что в кафе «Алжир» невыносимо жарко. Все же после ужина мы пойдем обратно в «Алжир» послушать, как Сабатини играет на гитаре. Короче, то, другое, третье – а между делом повстречались с вами.
Смысл такой: «Правда ведь, что жизнь полна чудес?» Калаж заказал три бокала вина. Без слов взглянул на меня, спрашивая, ничего, что он заказывает еще вина, имея в виду, что платить мы будем пополам. Я кивнул. Потом вспомнил и переполошился. Тут же подал ему сигнал, по возможности незаметно: «Ссудишь мне десятку?» Он считал его без запинки. «Pas de problème»[6], – тут же просигналил он в ответ. Протянул мне под столом новенькую двадцатку. Я просигналил: «Завтра, обещаю». Он отозвался отчаянно: «Уж пожалуйста!», что означало: «Ладно, не переживай». Всем нам было хорошо. Принесли вино, он стал развивать шутку про Уолден-Понд, тунисский Комитет по туризму и Сиди-Бу-Саид, потом вернулся к Сабатини.
– Скажем честно, – добавил он, – мастерством концертирующего гитариста он не обладает. Но нынче воскресенье, это всего лишь Кембридж, а Кембридж нынешним вечером вымер, а мне всегда нравилось извлекать лучшее из худшего и заканчивать неделю в обществе друзей и в добром настроении. А вам?
– И мне тоже, – согласилась она.
Santé![7]
После чего мы с ним оба отбросили все наши тревоги. Он позабыл о своей грин-карте, я – об экзаменах, диссертации, обо всем. Приятно было забыть о бедах. Благодаря вину их не то чтобы забываешь, но они на какое-то время перестают тебя пугать.
В рекордно короткий срок мы заново изобрели для себя Францию из скудного доступного нам в тот вечер ассортимента. Хлеб, масло, три клинышка бри, крок-месье; ей – тарелка вишисуаз, зеленый салат на всех, еще вино, тусклый свет ламп, смех, французская музыка на заднем плане. А Кембридж – лишь одна из деталей.
Звали ее Леони Леонар. Калаж не сдержался. Это же плеоназм. Совершенно верно, подтвердила она смущенно. Плеони Плеоназм. Смех, смех. Я вставил, что никакой это не плеоназм, он перепутал плеоназм с тавтологией, а еще точнее – с избыточностью. Он взглянул на меня испуганно и спросил: «Умом тронулись, профессор?» После чего все мы вновь покатились со смеху.
Через несколько минут мы уже знали всю ее биографию. Он слушал, задавал наводящие вопросы, слушал, шутил, иногда, особенно когда смеялся, вытягивал руку и трогал ее за локоть, за запястье. От своих знакомых по Кембриджу он нахватался всяких психотерапевтических приемов и понимал, что если женщина обнажила перед тобой свою душу, то с готовностью обнажит и все остальное: говорил, например, что, если женщина тебе сообщила, что ты ей приснился, значит, ей хочется с тобой переспать. Весь вопрос в том, как ее к этому подвести. Он спрашивал, она отвечала, он спрашивал еще, она отвечала, потом спрашивала, оба подначивали друг друга, следя, чтобы собеседник не уходил ни в спешку, ни в скрытность. Не давать ответа на вопрос не дозволялось. Таковы были правила. Полагалось оставаться в игре, за столом, пока все полностью не раскроют карты. Позволить себе заскучать недопустимо, сказал он мне как-то. Я раз или два вклинился в их беседу и оба раза подпортил бы им безупречный моцартовский дуэт, если бы хоть один из них обратил на меня внимание. В жизни не видел, чтобы кто-то превращал la drague в образ жизни. Желал он женщин не сильнее всех прочих, да и красотой от прочих мужчин не отличался. Но без женщин он был ничто. Он сам это говорил, хотя и не понимая собственных слов до конца. Главное – женщины понимали. Женщин он хотел постоянно. Стоило ему увидеть женщину, и глаза вспыхивали. Он оживал, встряхивался, делался любезным и благодарным: ему нужно было дотрагиваться, ласкать, целовать, кусать. Женщины это мгновенно просекали. Само то, как он разглядывал их кожу, колени, ступни, так и кричало: «Если не прикоснусь, считай, я покойник, меня не существует». Он смотрел им прямо в глаза, смотрел беззастенчиво и вот наконец позволял намеку на улыбку дрогнуть на губах. Он первым делом испытывал страсть, много позднее – любовь, а интерес – непрестанно. На то, что их так откровенно и дерзко желают, женщины отвечали ответным желанием, которое еще сильнее подхлестывало его желание. В этом, как и во всем другом, не было двусмысленности, колебаний, стыда, попыток укрыться. Нравственная сторона выглядела проще некуда: если ты желаешь кого-то с должной силой, причем желаешь всем нутром, скорее всего, и тебя желают не меньше. А что на тебе надето, кто ты такой и как выглядишь, не имеет ни малейшего значения.
Он был доступен для всех женщин без исключения, но все, что его выбирали, принадлежали к одному типу. От двадцати пяти до тридцати пяти, изредка – немного за сорок. Либо состоявшие в браке, либо только что выкарабкавшиеся из гнуснейших отношений и явно готовые очертя голову броситься в новые, ничем не лучше. Все они увлекались тем или иным видом рукоделия, что в его глазах означало, что они из богатой семьи, все регулярно посещали психотерапевта. Были среди них медсестры, юристки, флористки, музыкантши, гигиенистки, декораторши, парикмахерши, надомные няньки – попалась даже одна специалистка/консультантша по наведению порядка в шкафах и профессиональная выгуливальщица собак. То, чем они занимались, что говорили, кем являлись, не имело значения. Он охотился за страстью, потому что она у него имелась для раздачи с избытком; за надеждой, потому что ее у него почти не осталось; за сексом, потому что в это он мог играть с остальными на равных, потому что секс был для него кратчайшим путем, пропуском, способом отыскать гуманность в холодном и блеклом мире, последним козырем в руках у бродяги, способным вернуть его в лоно людского рода. Но если спросить его, чего ему в этой жизни хочется всего сильнее, он бы ответил не сморгнув: «Получить грин-карту». Тем самым определялось, кем он был в тот момент, как жил, а в итоге – чего именно хотел добиться любыми способами, в том числе и через постель: la green carte. У меня была green carte. У Зейнаб, работавшей в кафе «Алжир», была green carte, была она и у ее брата Альфреда, тоже таксиста. Калаж просто за всем этим наблюдал, точно Титан, взирающий на проделки мелкотравчатых божеств из-за горных кряжей своей избранности. Что до женщин, готовых сделать все что угодно для мужчины, который, разошедшись, строчил словами, точно из «калашникова», мог вытянуть руку, и дотронуться до их запястья, и разобрать их проблемы ловчее любого психиатра с Гарвардской площади, они, полагаю, этой самой green carte отродясь и в глаза-то не видывали. Они были местной выделки от головы до пяток. Он же, в свою очередь, был месье Пария, необъезженный чистокровка с налетом Франции, знаток нескольких восточных приемчиков, у которого за душой было достаточно смекалки, чтобы напомнить родителям любой вольнодумной непослушной доченьки из пригородов, что она могла бы приволочь домой и типа гораздо, гораздо хуже, тем более если всерьез решила припугнуть соседей.
