Мы легли, обнялись и прильнули друг к другу губами. Однако я чувствовал, что мы по-прежнему не вошли в колею. Чего-то не хватало. Не страсти; убеждения. Вдруг мы так притормозили, что остановились? Может, я его подвел? Или мы передумали? Мишель, видимо, тоже это почувствовал; такое нельзя не заметить или скрыть. Он посмотрел на меня и сказал лишь:

– Позволь мне сделать тебя счастливым, только позволь, я очень хочу.

– Делай все, что хочешь. Я и так с тобой счастлив.

Услышав мои слова, он уже не мог ждать и принялся расстегивать последние пуговицы на моей рубашке.

– Не возражаешь, если я сниму твою рубашку?

«Ну и вопрос», – подумал я и кивнул. Помогая мне раздеваться и нежно поглаживая мою грудь, он приговаривал:

– Мне нравится твоя кожа, твоя грудь, твои плечи, твой запах. Тебе еще холодно?

– Нет, – отозвался я. – Уже нет.

Потом он снова меня удивил:

– Давай примем горячий душ.

Я, должно быть, удивленно на него посмотрел.

– Если ты хочешь – почему бы и нет.

Мы встали и пошли в ванную. Она оказалась больше моей гостиной.

Я не мог поверить своим глазам, столько бутылочек стояло на полу его просторной душевой кабины.

– Два для тебя, два для меня, – сказал он, доставая четыре синих полотенца. Мы уже раздевались, уже трогали друг друга, и я решил добавить юмора и спросил, включен ли завтрак.

– А как же, – ответил Мишель. – Всем гостям отеля завтрак бесплатно.

Мы разделись и, возбужденные, снова принялись целоваться.

– Закрой глаза и доверься мне, – велел он. – Я хочу сделать тебя счастливым.

Я не знал, что он задумал, но послушно закрыл глаза. Я услышал, что он взял мочалку, и мгновенно узнал запах ромашкового геля для душа, напомнившего мне о родительском доме, и, несмотря на то что погода стояла осенняя, вспомнил лето в Италии и почувствовал себя как дома в его доме, который моим домом не был. Мишель принялся тереть меня мочалкой, и я позволил себе отдаться этому чувству.

– Не открывай глаза, – предупредил он и, осторожно намылив мне лицо, спросил, можно ли помыть мне голову. Я ответил, что, конечно, можно, и, стоя с намыленной головой, услышал, как он моется сам. После его пальцы начали снова и снова тереть и разминать кожу моей головы.

– Не подглядывай, – сказал Мишель, и по его голосу я понял, что он улыбается и чуть ли не смеется от того, что мы делаем в душе.

Потом он открыл стеклянную дверь и помог мне осторожно выйти, а после сам вытер мое тело, волосы, спину, подмышки, проводил меня в спальню и попросил прилечь на его кровать. Все это время я не открывал глаз. Мне нравилось, что я обнажен и на меня смотрят, нравилось, что меня так балуют. Он начал втирать в мою кожу лосьон, и каждый раз, когда он наливал немного лосьона на ладонь и трогал меня везде, я чувствовал себя как в сказке. Чувствовал себя как малыш, которого моют и вытирают родители, и вспоминал о своем раннем детстве, когда папа принимал душ, держа меня на руках. Мне в то время было не больше года – почему все это возвращалось ко мне сейчас, почему эти воспоминания вдруг позволили мне выбраться из коробки, крышка которой лишала меня воздуха, и света, и звука, и запаха летних цветов и трав? Почему меня вытаскивали из моей же раковины, точно я, лишь я один был и заключенным, и тюремщиком? И что это он втирает мне в кожу (я никогда раньше такого не пробовал)? Чего я хочу от этого человека и что готов дать ему взамен? Он все это делает потому, что я сказал ему, что нервничаю, потому что предупредил, что начало дается мне с трудом? Я позволил ему делать что хочется, потому что мне было так хорошо и чувствовал я себя таким желанным, что в ответ желал его еще больше – больше, чем когда увидел в церкви и едва не прижался к его груди. Я знал, что он сейчас сделает, однако его следующий шаг вновь обернулся для меня сюрпризом, а потому, когда он наконец попросил меня открыть глаза и посмотреть на него, я был весь его; и когда он целовал меня снова и снова, мне не нужно было ничего говорить или думать, мне ничего не нужно было делать, только отдаться человеку, который как будто знал меня и знал мое тело и его желания куда лучше, чем я сам; знал с того момента, когда заговорил со мной в церкви и я дотронулся до его руки; знал, когда попросил подождать его у церкви, а потом пригласил на ужин; знал, когда не дал свершиться тому, что могло свершиться, и резко попрощался; знал все обо мне, когда увидел, как легко я краснею, а потом зашел чуть дальше, чтобы посмотреть, как я отреагирую; знал, что я уже очень давно потерял свою душу и теперь вдруг обнаруживал, что она всегда была со мной, просто я не знал, где ее искать и как найти без него. Я хотел сказать: «Я потерял свою душу, потерял свою душу», – а потом услышал, как бормочу:

– Все эти годы я жил без души.

– Не надо, – сказал он, как будто испугавшись, что я сейчас заплачу. – Просто скажи, что я не делаю тебе больно.

Я кивнул.

– Нет, скажи: «Ты не делаешь мне больно», скажи, если это так.

– Ты не делаешь мне больно, – повторил я.

– Скажи еще раз, скажи много раз.

И я, зная, что так оно и есть, сказал:

– Ты не делаешь мне больно, ты не делаешь мне больно, не, не… – И даже произнося эти слова больше раз, чем он меня просил, я понял, что еще он помог мне оставить позади все то, что я принес с собой этой ночью: мои мысли, мою музыку, мои мечты, мое имя, моих возлюбленных, мои угрызения совести, мой велосипед и все прочее, что я бросил на куртку и рюкзак в гостиной или запихнул в ременную сумку на велосипеде, который пристегнул к столбу внизу перед тем, как сесть в лифт. Теперь, когда мы занимались любовью, лифт этот снова характерно заскрипел, потому что бог знает какой жилец нажал кнопку и вызвал его на первый, и вскоре он войдет в кабину, захлопнет за собой узкие дверцы и, покачиваясь, поедет на бог знает какой этаж, и мне было все равно какой, ведь если эти спутанные мысли и проносились в моей голове, так это потому, что я все время безуспешно пытался думать, что не теряю связи с реальностью, хотя чертовски хорошо знал, что просто отчаянно хватаюсь за ее жалкие ошметки и чувствую, как они ускользают от меня, каждый раз впадая от этого в экстаз, поскольку мне нравилось, что Мишель видит мое состояние, и я хотел, чтобы он читал его на моем лице, проявляя самую большую щедрость в мире, – то есть ждал и ждал, пока я повторял, что мне не больно, мне не больно, точно как он меня просил, но вот я понял, что умоляю его не ждать из вежливости, надеясь, что он примет решение и за меня, потому что теперь уже его тело знало мое лучше, чем оно знало само себя.

Во время безупречной близости между двумя мужчинами, которые до того не видели друг друга обнаженными, возник лишь один неловкий момент. В душе, когда я закрыл глаза, чтобы в них не попало мыло, он, держа в руке мой член, сказал:

– Не знаю, как это спросить, но…

Тут он снова замялся.

– Что?

Теперь нервничал я, не в силах открыть глаз.

– Ты еврей? – вдруг спросил он.

– Серьезно? – ответил я, едва не рассмеявшись. – Что, не видно?

– Я пытался построить свою догадку не только на очевидном факте.

– Очевидный факт достаточно красноречив. Сколько евреев или мусульман ты видел обнаженными?

– Ни одного, – ответил он. – Ты у меня первый.

Его внезапная откровенность еще больше меня возбудила, и я прижал его к себе.

– Фабиола, – объяснил он, когда нас резко разбудила хлопнувшая дверь черного хода. – Она всегда устраивает сквозняк.

Я посмотрел на часы: уже девятый час, а в одиннадцать у меня начинаются занятия. Но вставать было лень. Однако Мишель уже выпустил меня из объятий и, сев, искал ногами тапки.

– Вернись в постель, – попросил я.

– Что – еще? – поинтересовался он с притворным изумлением. Мне нравилось лежать в его объятиях, прижавшись к нему спиной, и чувствовать у себя на шее его дыхание. Я не сдерживался.