– Хочешь снять пальто? – предложил Мишель.

– Чуть позже, – ответил я.

– Мне нравится твой рюкзак, – сказал он, обернувшись.

– Это подарок. От друга… – пояснил я и, заметив замешательство на его лице, добавил: – Просто друга.

Он указал на диван, приглашая меня сесть, и сказал, что принесет бокалы. Я сел. Не знаю почему, но мне вдруг стало холодно, поэтому я снова встал и, пока он был в прихожей, прислонился к батарее. Ее тепла оказалось недостаточно, а потому я прижал к ней и руки.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да, просто замерз, – признался я, чуть не решив утаить от него, что почти окоченел.

– Тогда я закрою окно, – сказал он. И закрыл.

Положить мне в виски лед?

Я покачал головой и продолжил стоять возле батареи, как будто приклеившись к ней руками и животом. Мишель поставил стаканы на журнальный столик, подошел ко мне сзади и начал массировать мне плечи. Мне понравилось, как он мнет мне шею и лопатки.

– Лучше? – спросил он.

– Еще, – ответил я. Потом, сам не зная почему, добавил: – Я же сказал, что нервничаю.

– Из-за меня?

Я сгорбился, рассчитывая, что он поймет: не знаю, может, и не из-за тебя, просто такой вечер, кто знает, только не останавливайся.

У него были сильные руки, и он видел – и я хотел, чтобы он это видел, – что я понемногу поддаюсь всякий раз, как он нажимает на точку прямо под моим черепом, отчего по моему позвоночнику вниз пробегает возбуждающая дрожь. Закончив, он обнял меня, прижался грудью к моей спине и крепко обхватил мой живот обеими руками. Я не стал бы возражать, если бы он опустил их пониже, но он этого не сделал, хотя я понял, что такая мысль пришла ему в голову, поскольку на миллисекунду он точно засомневался. Он нежно увлек меня на диван, но потом снова принялся возиться с виски, плеснул немного в оба бокала, вдруг что-то вспомнил, бросился на кухню и вернулся с двумя мисками, полными орехов и соленых печенюшек. Мишель сел на другом конце дивана, мы чокнулись, произнесли тост и глотнули напиток. Он спросил, как мне виски. Я не знал, как мне виски. Поэтому ответил, что еще не очень разбираюсь в односолодовом, но этот мне нравится. Мишель подвинул ко мне миску с орешками, я взял несколько, и он поставил ее обратно на журнальный столик, не угостившись сам. Я сделал второй глоток и заметил, что мне по-прежнему холодно.

– Можно мне вместо виски чашечку чая?

Мишель уточнил, какой я хочу чай, ведь у него столько разных сортов.

– Какой угодно, – ответил я, – лишь бы горячий.

Он пошел на кухню и по дороге прикоснулся к моей щеке и шее. Я вспомнил, что моя мама, когда я заболевал, так проверяла температуру. И все же его прикосновение не было родительским, а потому я улыбнулся. Несколько минут спустя, сразу после того, как пропищала микроволновка, он вернулся, и вот я уже обеими руками держал теплую чашку.

– Так намного лучше, – сказал я, чуть ли не смеясь от того, как хорошо мне стало от чая.

Мишель снова встал и включил музыку.

Я прислушался.

– Бразильская?

– Точно.

Он, казалось, был очень доволен собой. Сказал, что купил диск позавчера.

По моей улыбке он понял, что я догадался о причине покупки.

Понимаю ли я португальский? – спросил он.

Немного, а он?

Ни слова.

Мы рассмеялись. Оба нервничали.

Говорили мы в основном о своих прежних партнерах. Его бывший – архитектор, несколько лет назад переехавший в Монреаль.

– А твой? – спросил он. – И я не про женатика.

Значит, он не забыл о покинувшем меня человеке, после которого моя жизнь изменилась навсегда. Я рассказал, что самые длительные отношения у меня сложились с парнем, с которым мы вместе учились в начальной школе: почти пятнадцать лет спустя я встретил его в злачном гей-баре в пригороде Милана. Меня поразило его признание: он, оказывается, втюрился в меня, когда нам было по восемь лет. Я сказал, что у меня от него снесло крышу в девять. Почему он молчал? Почему молчал я? Почему ни я, ни он не знали, кто мы? Нам хотелось одного: нагнать упущенное. Мы поверить не могли, как же нам повезло снова встретиться.

– Как долго вы были вместе?

– Меньше двух лет.

– А почему расстались?

– Раньше я думал, что нас заел старый добрый быт. Но дело не только в этом. Он хотел усыновить ребенка, хотел даже, чтобы я его зачал. Главное – он хотел семьи.

– А ты нет?

– Даже не знаю. Я просто понимал, что не готов, и всецело посвящал себя музыке, как и сейчас. А главное – мне не терпелось снова зажить одному.

Он вопросительно на меня посмотрел:

– Ты что же, таким образом меня предупреждаешь?

– Не знаю.

Я улыбнулся, пытаясь скрыть смущение. Он задал явно преждевременный вопрос. Но на его месте я бы спросил то же самое.

– Наверное, мне не следовало ничего говорить. Но я смотрю на все это с другого конца. Разница в возрасте. Уверен, и ты о ней задумывался, причем не раз и не два.

– Разница в возрасте – не проблема.

– Разве?

– Я уже говорил тебе это в воскресенье. Короткая же у тебя память.

– Не помню такого.

– Склероз начинается.

– Я был слишком взволнован.

– А я нет, что ли?

– Я думал о тебе с тех пор, как мы попрощались у ресторанчика. Ложился спать, думая о тебе, вставал, думая о тебе, и весь понедельник провел в трансе, сам себя гнобя. Мне даже не верится, что ты сидишь теперь под моей крышей. – Он замолчал, поглядел на меня и прибавил: – И я хочу тебя поцеловать.

На этот раз он застал меня врасплох сильнее, чем когда поцеловал в лифте. Казалось, мы еще не целовались, и тень неловкости, которую я испытывал, пока мы шли с ним домой, не решаясь взяться за руки, никуда не делась. Он поставил бокал, пододвинулся ко мне и почти стыдливо коснулся моих губ; при этом за бразильской песней, которая тихонько играла в комнате, я по-прежнему слышал звуки движущегося лифта – словно услужливый саундтрек к нашему предыдущему поцелую. И тогда я понял: целоваться под звуки старого лифта – все равно что целоваться под дробь дождя на крыше деревенского дома, и мне нравился этот звук, я не хотел, чтобы он прекращался, мне было уютно и спокойно, потому что он нисколько нам не мешал, но наделял голосом мир за пределами гостиной и напоминал, что происходящее – вовсе не плод моего воображения. Наверное, так лифт просил нас не торопиться и, если понадобится, если все пойдет быстрее, чем хочется кому-то из нас, притормозить. Ничего подобного я никогда раньше не делал.

Потом Мишель мимолетно чмокнул меня во второй раз.

– Тебе лучше? – спросил он.

– Намного. Только обними меня, пожалуйста, еще раз.

Я хотел обвить его руками, хотел, чтобы он меня обнял. Мне нравилось касаться лицом его свитера, нравился запах шерсти, нравился другой, едва уловимый запах у него под мышками, запах его тела.

И тогда я прошептал слова песни на португальском:

De que serves ter o mapa se o fim está traçado

De que serve a terra à vista se o barco está parado

De que serve ter a chave se a porta está aberta

– Переведи, – сказал он.

К чему карта, если конец известен?

К чему берег, если корабль недвижим?

К чему ключ, если дверь распахнута?

Слова песни ему понравились, и он попросил меня повторить их, что я и сделал.

Вскоре он предложил:

– Давай приляжем. – И проводил меня в спальню. Я собрался было расстегнуть рубашку, но он произнес: – Не надо, позволь мне.

Я хотел раздеться первым, однако не знал, как это сказать. Поэтому позволил ему расстегнуть мою рубашку, не притрагиваясь к его одежде. Он, похоже, не возражал.

– Я просто… – Тут он замялся. – Я хочу сделать эту ночь незабываемой.