А потом очень захотелось, чтобы ответ пришел в форме Лео Черновица, исполняющего ту самую вещь Баха.

Потом – чтобы она перезвонила и спросила: что?

В каком смысле «что?», ответил бы я.

Ты звонил.

Ты свободна?

А что?

Если занята, позвоню в другой раз.

Чего ты хотел?

Звонил извиниться.

За что?

Ты прекрасно знаешь за что.

Ты уже извинился. Что еще?

Больше ничего.

– Этакая холодрыга, и не стыдно вытаскивать меня из дома?

Она знала, что я удивлюсь. Но едва я увидел, как она возникла в парке Штрауса, мы оба разразились истерическим хохотом. Отчасти потому, что она подсмеивалась над затянувшейся тишиной в нашем эфире, отчасти потому, что стало ясно: наше вымученное молчание – всего лишь столкновение двух своеволий, притворная холодная война. Какое облегчение признать это, рассмеявшись, – и оставить в прошлом.

– Ты работала? – Я очень надеялся услышать «нет».

– Да. Но страшно копалась – ты вчера столько заставил меня выпить, что я не могла сосредоточиться.

– Ты все еще дуешься?

– Смотря на что. Ты ел? – Она явственно показала, что хочет уйти от больной темы, притом что я плохо понимал, какой именно.

– Нет.

– Я тоже.

– Этнической еды хочешь?

Я знал: через несколько минут в нашей жизни появятся новые люди, новые названия разных вещей, новые причуды, вытащенные со склада чудачеств, родившихся в голове у девушки, к разгадке сути которой я мог подступиться единственным образом: с позиции, что она – мой полный двойник, только от противного, зеркальное отображение ее собственной копии.

Мы пошли по Бродвею, обследовали несколько ресторанов на предмет обеда, но по той или иной причине забраковали их все. На самом деле мы просто оба не были голодны, нам бы лучше сгодилось какое-нибудь укромное кафе. Мне не хватало секстана, великанской пенковой трубки и картинки с прыгающим быком. Как и всегда в это время года, народу было полно, множество туристов и молодых постояльцев многочисленных двухзвездочных гостиниц, которые пооткрывались вокруг. Все заведения оказались переполнены, в воздухе висело нечто, придававшее бойкость и поспешность нашей походке.

Клара решила купить конфет. Что, в ее возрасте кто-то еще покупает конфеты? «Ну люблю я конфеты, а что?» Потом решили, что сядем в автобус и поедем на другой конец города, в Ист-Сайд. Мы что, хотим попасть в очередную толпу? Давай в музей Гуггенхайма, предложил я. Мы что, действительно хотим в музей Гуггенхайма? В общем-то нет. Можно съездить во Францию, предложил я. Прямо сейчас, среди дня? Это будет неправильно.

– Кстати, про кино, – начала она, – знаю, это сломает традицию, но я, наверное, сегодня не смогу.

Она имела в виду «сломает парадигму» или «сломает меня»?

– Обломщица, – сказал я, пытаясь изобразить, что принял эту новость с той же невозмутимостью, что и «сожалею, но прийти не смогу» от человека, которому с неохотой отправил приглашение. – Без тебя будет не так интересно.

Аргумента тупее и нарочно не придумаешь.

Было больно. Оставалось понять где. Можно сходить одному – мне всегда нравилось ходить в кино одному. Просто не хотелось отказываться от того, что я, не до конца в этом себе признавшись, уже принимал за данность. Не хотелось признавать – при том что я знал, что рано или поздно это выяснится, – что у нее есть другая жизнь, что в этой жизни мне не отведено никакой роли, а роль, отведенная мне в ее залегании на дно, столь незначительна, что никто, кроме разве что Макса с Марго и нескольких знакомых, видевших нас вместе на вечеринке, понятия не имеет о моем существовании. Возможно, не понравилось мне то, что жизнь придется возвращать обратно к ее состоянию до Клары. Четырех ночей хватило, чтобы образовалась привычка. Так, что ли?

Между нами повисло мертвое молчание.

Я боялся, что это произойдет. Но так скоро?

– Переживу. Обещаю.

Опять молчание.

– Ну, и ты не спросишь, почему я не смогу пойти? Обычно, если человек не спрашивает, значит, ему очень хочется спросить.

Я решил не спрашивать, чтобы не показаться навязчивым или назойливым. А спрашивать равнодушным тоном не хотелось. Я не знал, как поступить. Возможно, не хотел знать, чем она занимается, когда мы не вместе. Меня интересовало только то, что мы делаем вдвоем, – вернее, так мне хотелось думать. Что она делает с другими – неважно, особенно если это никак не мешает нам быть вместе. Получалось – хотя я осознал это не сразу, – что я думаю и поступаю, как отпетый ревнивец.

– Тебе правда неинтересно?

– Это неважно. Но тебе явно страх как хочется мне сказать.

– Тедругие, – объяснила она. Типичный ее способ совмещения невнятности и предельной точности.

Удар оказался болезненным, как будто она наконец-то взяла большую лопату и швырнула мне большой ком грязи в лицо. Улицы посерели, небо посерело, праздничная толпа в магазинах на широком бродвейском перекрестке обесцветилась и посерела, а жизнь, лишившись ямочек в своей улыбке, стала смурной и серой.

Я в очередной раз принял решение больше не иметь с ней дела. Настал подходящий момент претворить решение в жизнь. Вот сейчас и случится: да, колени подламываются, да, слишком высоко метил, но раз – и кончено. А в таком случае какой смысл обедать вместе?

– У тебя дома чай наливают?

Я посмотрел на нее в изумлении.

– Да, пакетиков большой выбор. Вот только уборщица придет завтра, так что там бардак.

– Чистый уголок найдется?

– Полагаю.

– И еда есть?

– Старая ветчина, позеленевший сыр, а на картофеле в нижнем ящике уже вырос лес. Зато вино есть всегда.

Как у нее это получается? От льда до обжигающего жара. Внезапно жизнь наша превратилась в праздник.

Мы остановились на Бродвее и решили затариться продуктами. В магазине было не протолкнуться, но нас это не расстроило. Два куска сыра, один, нет, два, багет, спелое авокадо, ветчина – сырого и горячего копчения. Зачем авокадо? Будет вкусно с ветчиной и горчицей. У меня есть горчица? Да, но очень старая. Господи, ты когда последний раз бывал в розовом саду? Говорил же – много эпох назад. Фрукты? Зимние или летние? Какая разница, они все – импорт из каких-то далеких краев, а их фрукты всегда дозревают на борту судна в огромных темных контейнерах – ими набивают всякие дряхлые танкеры под названием «Князь Оскар», которые шастают туда-сюда через Атлантику и везут разноцветные безвкусные ягоды людям, готовым сидеть в сочельник у очага и петь рождественские песни над жиденьким фруктовым морсом. «Ладно-ладно, все ясно», – сказала она. Молоко у нас есть? Молоко у нас есть, ответил я, состроив покаянно-стыдливую рожу, правда, оно могло превратиться в простоквашу. В последний момент мы вспомнили про самое важное: икру и сметану. Снова играем в семейную жизнь. А чего-нибудь вредного? Обязательно, и конфет, сказала она.

В итоге мы набили два объемистых пакета.

– Я вдруг проголодалась, – сказала она.

Я умирал с голоду.

– Прежде чем двинуться дальше: на кухне чисто? – спросила она, когда мы вошли в мою парадную.

Она хочет знать, чисто ли у меня в постели?

– Сеньора Венегас приходит дважды в неделю. Но ей не разрешается ничего трогать в холодильнике и в кабинете.

Я вышел из лифта, забыл ей сказать, что дверь закрывается совсем-совсем быстро – и вдруг увидел, как Клару, с ее пакетом, вытолкнуло захлопнувшейся дверью из лифта. «Гребаная дверь. Чтоб ей провалиться». Она ругалась не переставая, пока мы шли по коридору к моей квартире.

Ей страшно понравился мой ковер. Сказала – у нее есть идея. «Давай устроим пикник в угловой комнатке. Я все приготовлю, за тобой – вино и музыка». Миг мы постояли, рассматривая вид на парк. Еще один облачный белый день, искрящийся радостью изнутри.

Она нашла в бельевом шкафу скатерть.

– Что это?

– Из Русийона. Купил в подарок, так и не подарил – отношения осложнились; оставил себе.