– Я просто хотел сказать, что мы почти все так или иначе стоим на ремонте.

Она глянула на меня.

– Ты не то хотел сказать.

Она, что ли, опять увидела меня насквозь раньше меня самого? Или – думать так было приятнее – она решила, что я над ней посмеиваюсь в запоздалой попытке отомстить за вчерашний холодный прием, когда она попросила ничего не испортить?

Чтобы залатать дыру, я добавил:

– В наши дни все лежат на дне, включая и тех, кто потом будет жить долго и счастливо, – даже они залегли на дно. Признаться честно, я уже запутался в смысле этой фразы.

Если бы она спросила, я придумал бы, как объяснить, что просто прячусь в ее слова, точно ребенок, забравшийся к взрослому под одеяло холодной ночью. Твои слова взаймы, в свой мир себя возьми, к себе под одеяло, Клара, всего-то. Потому что эти слова объясняют все и ничего не объясняют, поскольку, как бы ни мучительно было мне это говорить, в твоем дыхании больше истины, чем в моих словах, потому что ты – прямая, а я – сплошные петли, потому что ты, не моргнув, проносишься через минное поле, а я застрял в окопах не на том берегу.

– Знаешь, должна попросить тебя дать мне еще кусок булочки.

Мы рассмеялись.

Мы были недалеко от моста Генри Гудзона – дальше поедем к северу вдоль реки, сказала она, тем более что Таконик она терпеть не может. Мы ехали, завтракали по ходу дела, как вот вчера вечером ужинали по ходу дела, и мне пришло в голову, что свело нас одно только голое желание залечь на дно с кем-то, кому отчаянно хочется сделать то же самое, с тем, кто попросит совсем мало, а предложит достаточно много, главное – самому не просить, мы будто двое выздоравливающих, что сравнивают графики температуры, обмениваются лекарствами – на коленях одно общее одеяло, мы счастливы, что нашли друг друга, мы готовы открыться друг другу, как почти никогда ранее, главное – знать, что период выздоровления не продлится вечно.

– А ты думала обо мне прошлой ночью? – Я бросил ей вопрос обратно.

– Думала ли я о тебе? – повторила она, вроде как озадаченная, показывая всем видом: «Какое несказанное нахальство!» – Наверное, – ответила она наконец. – Не помню. – Потом, после паузы: – Кажется, нет. – Впрочем, коварный вид, который чуть раньше напустил на себя я, сказал мне, что и она имеет в виду строго противоположное. – Кажется, нет. Не помню. – Потом, после паузы: – Наверное.

Как в этой игре, в которую мы в очередной раз втянулись, заработать максимум очков – симулируя безразличие? Или симулируя, что симулируешь безразличие? Или показывая, что она ловко подметила самоочевидную ловушку, но попасть в нее не попала и тем самым перекинула ее обратно мне, в стиле войны-в-окопах – за миг до того, как она взорвется в воздухе? Или больше очков заработала она, показав мне, что в очередной раз превзошла меня отвагой и честностью, хотя бы потому, что ей и в голову не приходило зарабатывать очки?

Я посмотрел на нее снова. Теперь она изображает, что давит ухмылку? Или ухмыляется, глядя на табло с очками, которое я старательно рассматриваю в безнадежной попытке сравнять счет?

Я протянул ей кусок булочки, имея в виду: «Мир». Она приняла. Тем для разговора осталось даже меньше, чем когда между нами висело напряжение. Поэтому я уставился на реку и вскоре увидел большой неподвижный контейнеровоз, стоявший на якоре посреди Гудзона: на нем крупными черно-красными псевдоготическими буквами было выведено: «Князь Оскар».

– Князь Оскар! – произнес я, чтобы прервать молчание.

– Можно мне еще кусочек Князя Оскара? – откликнулась она, решив, что я зачем-то обозвал булочку Князем Оскаром.

– Не, я про судно.

Она глянула влево.

– В смысле – Князь Оскар?

– Кто он такой?

– Понятия не имею. Какой-нибудь младший член королевской династии почившей балканской страны. – И добавил: – Остался только в комиксах про Тинтина.

Или в старых фильмах Хичкока, возразила она. Или это какой-нибудь низкорослый бородатый очкастый южноамериканский диктатор-император, который растлевает половонезрелых девочек на глазах у отцов, а потом насилует их бабушек. Ни мне, ни ей не удалось вдохнуть жизнь в эту шутку. Мы неслись по Драйв – и тут какая-то машина резко перестроилась в наш ряд справа.

– Князь Оскар мать твою дери! – крикнула она водителю.

БМВ вильнул на скоростную полосу и нагнал подрезавшую нас машину. Клара уставилась на водителя-соседа и крикнула еще одно оскорбление:

– Кня-я-я-я-я-язь-ос-ка-а-а-а-а-а-ар!

Водитель повернулся к нам, вильнул и, подняв левую ладонь, сперва поджал все пальцы, а потом показал нам средний.

Не теряя ни секунды, Клара ответила ему презрительной улыбкой, а потом ни с того ни с сего дернула рукой и сделала совсем уж непристойный жест.

– Князь Оскар тебя, хрен собачий!

Водителя ее жест, похоже, огорошил, и он умчался вперед.

– Так ему и надо.

Меня ее жест напугал даже сильнее, чем водителя. Он вроде как был родом из дурного общества, которое мне никак было не связать с ней, с Генри Воэном, с человеком, которые долгие месяцы корпит над фолиями, а потом в глухой ночной час поет для гостей «Pur ti miro»^[21] Монтеверди. Я онемел от потрясения. Да кто она такая? Неужели такие люди существуют на самом деле? Или это я – непонятно кто, что меня так легко шокировать жестом?

– Остался еще кусочек Князя Оскара? – осведомилась она, протягивая правую руку.

Что она, господи помилуй, имеет в виду?

– Мне, пожалуйста, ки-няжескую булочку.

– Сейчас.

– Наверняка там есть еще один Князь, – добавила она.

– Всех подъели.

Она посмотрела на чашки с кофе.

– Не затруднит вас положить еще сахара в моего Оскара?

Она, похоже, поняла, как меня огорошил ее жест. Называя всё подряд Князьями Оскарами, она пыталась развеять остаточный шок. Мне же это, помимо прочего, напомнило, насколько просто сотворить общий мирок, со своим языком, склонениями, юмором. Еще один день вместе – и мы добавим пять новых слов в наш общий словарь. Через десять дней разучимся говорить по-английски. Мне нравился наш язык, нравилось, что он у нас есть.

Впереди показалась еще одна большая баржа. Мне она напомнила ту плавучую зверюгу, что стояла на якоре неподалеку от Сто Шестой улицы в ночь вечеринки. Я тогда обдумывал слово «поклонение».

– Еще один Князь Оскар! – сказал я, в свою очередь переходя на наш язык.

– Скорее целый Царь Оскар, – поправила она, и мы уставились на баржу, оказавшуюся сущим динозавром с маленькой вздернутой головой, торчавшей на самой корме: огромным, уродливым, безмозглым. Не могла такая штуковина самостоятельно пересечь Атлантику. Может, спустилась по какой другой реке. Клара отпила кофе.

– Хорошо размешал.

Вытащила Генделя.

– Бах? – спросила она, будто интересуясь, не имею ли я чего против Баха.

– Бах – это хорошо.

Она вставила диск. Зазвучало фортепьяно.

– Когда приедем, опять будем слушать эту вещь, так что готовься.

– В смысле, дома у герра Кновиталя?

– Слушай, не строй из себя Князя. Обещаю, он тебе понравится, и знаю, что ты понравишься ему.

– Поглядим, – сказал я, делая вид, что заслушался Бахом, но в то же время изображая напоказ, что с трудом удерживаюсь от язвительного замечания в адрес герра Кновиталя. – А если он окажется страшным занудой? – спросил я наконец – само вырвалось.

– А что, если он тебе возьмет и понравится? Я хочу вас познакомить. Тебе это так трудно? Прекрати вредничать.

Мне понравилось, что меня просят прекратить вредничать. Это нас сближало, как будто она метнула в меня пять-шесть диванных подушек, прежде чем положить голову мне на грудь. Понравился мне не только фамильярно-укоряющий тон, который нас сблизил, и даже не сарказм, с которым она потом произнесла: «Ты просто жуткий Князь Оскар», имея в виду – жуткий сноб, жутко ребячливый, недалекий, – но и потому, что «Прекрати вредничать» мне говорят все и всегда. Она заговорила на языке моего прошлого. Так случается распознать звуки своего детства в опустевшей квартире или запах гвоздики и бабушкиных специй в пакете с выпечкой, которую этим утром купила Клара.