Завтра я первым делом выскочу из дома, позавтракаю, попытаюсь встретиться с друзьями и рассказать им про Клару. Потом прогуляюсь по универмагу, пообедаю в «Уитни» в толпе туристов, которые щелкают себя рядом с богатенькими бабушками и дедушками, накуплю рождественских подарков в день после Рождества – и все это будет пронизано робким предвкушением того, что сегодняшний вечер может повториться снова, должен повториться снова, может не повториться никогда.
Вновь мысли мои вернулись к тому моменту, когда мы вышли из бара после последнего предупреждения и обнаружили на Сто Пятой улице свежевыпавший снег. Она поцеловала меня в шею, предварительно предупредив, чтобы я ни на что не надеялся, просунула руку мне под локоть, будто бы говоря: «Не обращай на это внимания» – и одновременно: «Не вздумай это забыть». Сейчас, во тьме, лелея воспоминание о том, как ее тело прислонилось к моему, мне стоило произнести ее имя – и она возникала под одеялом, сдвинься на дюйм – и обнаружишь плечо, колено, прошепчи ее имя еще раз и еще – пока в ответ, я вам клянусь, она не прошепчет мое, голоса наши сольются во тьме, как голоса двух любовников в древнем мифе, которые играют в куртуазные игры с одним и тем же телом.
Ночь третья
Утром я был в душе, когда внизу зажужжал домофон. Я выскочил из ванной, промчался мимо кухонной двери и проорал «Кто там?» в переговорное устройство – вода с меня так и лилась.
– Я, – прозвучал из устройства исковерканный голос, но это был не швейцар.
– Кто – я? – крикнул я, уже разозлившись на эту службу доставки, шаря повсюду в поисках мелких купюр, сперва – по туалетному столику, потом – по вчерашним брюкам, висевшим на стуле.
– Я, – прозвучал тот же голос, потом краткая пауза. – Я, – повторил он. – И-а. – Снова пауза. – Я, Шукофф. Я, что на дне. Мисосупилисалат. Да я, чтоб тебя! Память у тебя короткая.
Снова молчание.
– Еду на Гудзон! – выкрикнула она.
Я чуть подумал. Какой еще Гудзон? Хочет ли она подняться? – осведомился я. Мысль о том, что она ко мне зайдет, звенела неприличным, едва ли не постыдным азартом. Пусть посмотрит на мой неприбранный мир: носки, халат, грязную лавку старьевщика, мою жизнь.
– Спасибо, но спасибо – нет. – Она подождет в вестибюле, ничего страшного, главное, не копайся очень, – я, что ли, спал?
– Нет, был в душе.
– Чего?
– В ду-ше.
– Чего?
– Неважно.
– Живее давай! – приказала она, будто я уже согласился с ней ехать.
– На самом деле… – Я заколебался.
Глухое молчание.
– На самом деле – что? Ты так ужасно занят? – выпалила она.
Даже потрескивание в переговорном устройстве не смогло заглушить иронии, сквозившей в каждом слоге.
– Ладно-ладно. Пять минуток.
Она, видимо, перехватила телефон у швейцара.
Прощай, обычный завтрак в греческой забегаловке на углу, подумал я. Газета, что дожидается на кассе, кроссворд, который мне всегда лень разгадывать до конца, наперсток апельсинового сока, стоит им заметить, что ты бредешь к ним по снегу, омлет, картофельные оладьи, пакетики из фольги с вусмерть уработанным джемом – меня там знают, – перекинуться несколькими словами по-гречески с официанткой, сделать вид, что флиртуем друг с другом, а на деле это такой дальний родственник флирта, потом – таращиться в окно, отпустив мысли на волю. Мне показалось, я слышу хлопок двери, на которой вечно торчит наружу язычок замка, потом – звон колокольчика и дребезг стеклянной панели, если захлопнуть ее очень быстро, потирая озябшие ладони, высматривая пустой столик у окна, потом – сесть и дождаться волшебного мига, когда можно вытаращиться в окно и отпустить мысли на волю.
Шесть часов тому назад, всего шесть часов назад я стоял возле ее дома и смотрел, как она скрывается в лифте.
А теперь она стоит возле моего дома и ждет. Внезапно в памяти всплыли слова, которые я прошлой ночью сказал ей в постели, слово в слово: «Помнишь прогулку по Сто Шестой улице? Вот бы она никогда не кончалась». Вот бы она длилась бесконечно, мы дошли бы до самой реки, потом свернули бы к центру – Бог знает, где мы были бы сейчас, миновали бы пристань с катерами, где, как она мне когда-то поведала, живут Павел и Пабло, до парка Бэттери, через него, через мост в Бруклин, шли бы и шли до самого рассвета. А теперь она внизу. Помнишь прогулку… Слова циркулировали по венам, точно тайное желание, которое вчера я так и не избыл. Хотелось спуститься на лифте вниз и, завязав на узел кушак халата, закапать весь пол в вестибюле и сказать ей: «Помнишь прогулку по Сто Шестой улице? Вот бы она никогда не кончалась». Сама мысль, что я прямо сейчас скажу ей эти слова, – а я все еще торопливо вытирался, – породила желание оказаться с ней рядом обнаженным.
Увидев ее в конце концов внизу в вестибюле, я заныл, что восемь утра – неурочный час, чтобы вытаскивать людей из дома.
– Тебе понравится, – оборвала она. – Запрыгивай, позавтракаем по дороге. Вот, смотри.
Она указала на пассажирское сиденье серебристого БМВ. Два великанских стакана с кофе стояли под опасным углом – не в держалке под приборной панелью, а прямо на сиденье, как будто она шваркнула их туда с типичным для нее, как я уже понял, пренебрежением к малозначительным мелочам. Тут же лежали – судя по виду – аккуратно завернутые сдобные булочки: «Купила прямо у тебя за углом», – сказала она. Купила, судя по всему, имея в виду меня и никого другого, а значит, была уверена, что найдет меня, что я с радостью поеду, знала откуда-то, что я люблю булочки, особенно такие, с легким запахом гвоздики. Интересно, к кому еще она бы вломилась, не окажись меня дома? Или я у нее уже штатный резерв? Зачем такие мысли?
– Куда едем? – спросил я.
– В гости к старому другу. Живет за городом – он тебе понравится.
Я промолчал. Очередной Инки, пришло мне в голову. А меня-то зачем с собой тащить?
– Живет там с тех пор, как перед войной сбежал из Германии. – Видимо, унаследовала это от родителей. Они говорили «война», а не «Вторая мировая». – Все знает…
– Обо всем. – Видали мы таких.
– Вроде того. Знает все существующие музыкальные записи.
Я представил себе суетливого старого garmento[19], который скачет в потертых домашних туфлях вокруг громоздкого граммофона: «Скажи, либхен, какое сейчас время? Знаешь страну, где цветут апельсины?» Захотелось над ним поиронизировать.
– Очередной Knöwitall Jäcke[20] из Ромера, – сказал я.
Она уловила и скептицизм, и попытку пошутить.
– Здесь и там он прожил больше жизней, чем мы с тобой вместе взятые, если умножить на восемь и возвести в третью степень.
– Да что ты говоришь.
– То и говорю. Он из тех времен, когда мир решил избавиться от всех евреев до последнего и от целой Европы остался крошечный клочок изумительного озерного городка с видом на один из швейцарских кантонов. Там, в начальной школе, папа мой познакомился с Фредом Пастернаком – именно поэтому папа потом и отправил меня туда поучиться. И там – это важная нимформация – Макс переворачивал страницы человеку, который переворачивал их человеку, который когда-то переворачивал их последнему из учеников Бетховена. Я его вроде как боготворю.
Мне претило ее слепое обожание. Ей наверняка претило мое бездумное желание над ним поглумиться.
– Так что не изображай из себя knowitall. – Мое слово она повторила, чтобы смягчить распоряжение. – Послушаем кое-какие вещи, которые он раскопал, – совершенно, к твоему сведению, удивительные.
Между нами вдруг пахнуло холодом. Чтобы его развеять, мы притихли. Пусть туман растает, рассеется, уплывет, выползет из машины, как сигаретный дым, который выдувало через крошечную щель в ее окне. Молчание поведало мне не только о том, что мысли наши временно унеслись прочь и злость встала между нами преградой, но и что она, как и я, отчаянно пытается, не привлекая к этому внимания, наскоро все починить и спасти положение.
