Собравшись в химчистку, я выхожу из подъезда и тут на лавочке за стеклом вольера замечаю фигурку Китаэ-сан, которая в последнее время куда-то пропала. Сидит она, как всегда, гордо выпрямив шею, но в изгибе спины так и чудится некий надлом.
Я наваливаюсь на дверь пожарного выхода, выбираюсь в вольер. Она расслабленно машет мне рукой.
— Как? Сегодня вы без Сансё? — удивляюсь я, не обнаружив с нею рядом неизменной коляски в горошек.
— А! Сансё… — эхом отзывается Китаэ-сан. И переводит взгляд на коричневого пса, задумавшего вскарабкаться на ограду. Будь все как всегда, она бы уже настаивала на том, чтобы я посидела с нею. Что-то не так. Я жду, но она молчит.
Палящее солнце подползает к зениту. Все утро его лучи заливали здание, оставляя эту лавочку в тени, но уже очень скоро они доберутся досюда и выплеснутся на наши лица. Я представляю, как ослепительно вспыхнут тогда седины Китаэ-сан, и просто не смею оставить ее одну.
— Может, сходим в кафе? — предлагаю я. И тут же пугаюсь: не слишком ли я наглею? До сих пор мы с этой почтенной дамой встречались только в ветклинике и в собачьем вольере… Но она вдруг поднимает голову и смотрит на меня снизу вверх.
— Да, конечно… Идем! — кивает Китаэ-сан. И уверенно, ни разу не дрогнув, поднимается на ноги. — Знаю неподалеку местечко, где подают отличное кори-адзуки[4]!
К пожарной двери она шагает так бодро, словно семьдесят скоро стукнет кому угодно, только не ей.
Мы выходим на улицу и вскоре попадаем в заведеньице чуть в стороне от торговых кварталов. Старомодное, с закопченными стеклами и кружевами на окнах. Усевшись за столик под кондиционером в углу, Китаэ-сан достает из кармана белый платок, промакивает лоб и бормочет:
— Ну вот, теперь захотелось наполитан[5]… А ты, Сан-тян, чего-нибудь съешь?
Я на секунду теряюсь, но вспоминаю про кори-адзуки и выбираю десерт из фасоли со льдом, ибо дома только что проглотила жареный плов с яйцом и латуком.
Спрашивать у нее, что случилось, кажется мне излишним. Я молча смотрю, как тает лед у меня в стакане, и прислушиваюсь к телевизору, бубнящему из другого угла, пока вилка, которой Китаэ-сан размешивала лед у себя, не замирает в ее стиснутых пальцах[6].
— Только не считай меня чудовищем, — наконец выдыхает она.
Что на это ответить? Понятия не имею. Заметив мою растерянность, она поправляется:
— Прости, соврала… Нет уж. Лучше считай!
Что так, что эдак — ясно одно: рассказ ее будет нелегким.
— Да что вы… Но я же… Ни то, ни другое… — лепечу я над своими льдинками, размалывая их ложечкой в мелкую крошку.
— Все дело в Сансё! — начала Китаэ-сан обреченно, уткнувшись взглядом в наконец-то поданное спагетти. — Похоже, его недержание вылечить невозможно.
— О-ох… — протянула я. Насколько я помню, мочиться на что попало Сансё начал внезапно и без какой-либо явной причины. И Китаэ-сан начала ездить с ним по ветклиникам с прошлого лета, то есть почти год назад.
— Каким только светилам его ни показывала — никто не знает, что делать!
Она тянется через стол к баночке с натертым сыром, и ее долгий вздох напоминает мне затяжной ураган.
Наша кошка, Дзороми, одно время тоже ходила мимо лотка — видимо, в знак протеста против ее разлучения с матерью. Моча ее воняла невыносимо: как я ни оттирала весь дом, сколько химикатов ни изводила, проклятый запах не исчезал. Но что самое страшное — Дзороми снова и снова гадила там, где раньше уже отметилась. А конкретно — на дорогущем ковре, который мы купили на радостях после свадьбы, но в конце концов — увы! — просто выкинули, замучившись таскать его каждую неделю в химчистку. И хотя наша «уринальная драма» прекратилась всего через месяц, бездонное отчаяние от мысли, что этот ужас не кончится никогда, еще настигает меня порой, доводя до испарины.
С тех пор мы с Китаэ-сан эту проблему не обсуждали, но я почему-то не сомневалась в том, что она разрешилась и у Сансё…
Так, значит, Китаэ-сан сражается с этой напастью уже почти год? Я гляжу на нее с восхищением.
— Ну, и как вы теперь?
Все, что эта женщина сдерживала в себе так долго, вдруг вырывается из нее, точно пробка из бутылки с шампанским.
— Если честно, на грани срыва… Я помню твою жуткую историю с ковром. Но у нас Сансё начал прямо с прихожей. Сперва я решила, ну ладно, пол деревянный, отмою, и убирала за ним с легким сердцем. Да только мочился он всегда в одном и том же углу. И уже очень скоро доски пола в прихожей насквозь пропитались вонью. Такой едкой — хоть из дому убегай! Вот тогда мы прямо там, в уголочке за входной дверью, и устроили ему нормальный лоток. На взгляд снаружи — полная дичь. Но нам, поверь, было уже не до шуток…
Выпалив все это на одном дыхании, Китаэ-сан наконец возвращает на стол баночку с натертым сыром, которую до сих пор сжимала в руке. Толстый слой сыра скрывает ее спагетти, точно огромный сугроб.
— С этого-то все и началось! — продолжает она. — Хотя, может, остановись я вовремя — ничего бы страшного не случилось…
В отместку за то, что его лишили любимого места, Сансё решил пометить в доме весь текстиль. И весьма оперативно умудрился зассать на века все подушки дивана, все кресла, все белье в стирке и всю их с мужем кровать, каждый раз меняя очаг поражения. Ни одна из уловок, предложенных ветеринарами, с этим котом не срабатывала. Они обклеили скотчем и гигиеническими подстилками все поверхности у дивана и кровати, обе подушки и одеяло. В итоге их постель начала омерзительно хрустеть, словно они засыпáли внутри какого-то ящика для посылок.
Но оба терпели. Лишь однажды попытались лишить его свободы, заточив в кошачью переноску. Однако Сансё поднял такой вой, будто у него на глазах убивают родную мать, и слышать эти звуки Китаэ-сан оказалась уже не в силах. Тогда же она услышала от приятеля, что его кошку в такой ситуации излечила полная смена окружающей обстановки. Ухватившись за эту идею, Китаэ-сан начала выносить Сансё на прогулки в вольер.
— Знаешь, сколько теперь в нашем доме кошачьих лотков? — говорит она, провожая взглядом официантку, только что подлившую в наши стаканы воды. — Тринадцать. Три-над-цать!! Вот и поди разбери: то ли я держу в доме кота, то ли кот позволяет мне жить у него в туалете…
Китаэ-сан смеется, но я по-прежнему не знаю, что на это сказать, и молча отправляю в рот фасолину за фасолиной. Наш разговор напоминает мне болотную топь: чем сильнее дергаешься, тем глубже увязаешь.
— Но что же вы решили в итоге? — спрашиваю я.
— В итоге мы… решили его отпустить, — чуть запнувшись, объявляет Китаэ-сан.
Конечно, на самом деле они хотели, чтобы кто-нибудь забрал его к себе. Да только кому нужен питомец с фатальным недержанием мочи? Была идея оставить беднягу во дворике синтоистского храма, но уж слишком не верилось, что одиннадцатилетний Сансё сумеет приспособиться к дикому образу жизни.
— Все пыталась придумать что-нибудь, маялась, маялась, чуть мозги себе не сломала. Какое-то время даже есть не могла. Ну не лез кусок в горло, и все…
Я наконец понимаю, почему так долго ее не видела.
— Вот тогда мы и поняли, — добавляет она. — Наше спасение — горы.
— Г-горы? — повторяю я, вздрогнув под ее повлажневшим взглядом.
— Да! В горах все должно получиться, — кивает она. И наконец принимается за свой нетронутый наполитан. Я же от ледяной фасоли совсем коченею и прошу официантку, задремавшую у телевизора, ослабить кондиционер.
Точно сдувшийся воздушный шар, Китаэ-сан сидит напротив меня, уткнувшись в свое спагетти, и рассеянно ворочает вилкой.
Медовый месяц мы провели в Андах.
Саму идею — махнуть в Южную Америку — предложил муж, который как раз накануне посмотрел передачу о развалинах Мачу-Пикчу.
Ничего толком не зная ни об империи инков, ни о том, что нас ждет впереди, мы доверились турагенту и заказали полный тур. Лишь после того, как мы оплатили все предстоящие расходы, я узнала, что Мачу-Пикчу — это исторические развалины древнего города на вершине горы высотой в 2400 метров над уровнем моря. А чтобы попасть туда, нам понадобятся самолет, автобус, поезд и снова автобус. В такие места не путешествуют налегке, сообразила вдруг я, и что-то во мне задрожало. Все веб-сайты, которые я проверила, наперебой убеждали меня, что такая поездка потребует выдержки и хорошей физической подготовки.
