Но это первопричинное безразличие, бездуховность, апатия, они никуда не делись. То же самое кино продолжилось и после Великого Октября. Только добрый зритель в девятом ряду поменял элегантный сюртук на полосатую телогрейку.

Первой у меня родилась девочка Женя. Второй – он, Сергей, первенец мужеского полу. Мой наследник. После нескольких месяцев крещёной жизни младенца, я стал проявлять к нему интерес. Брал на руки, играл, угукал. И он радовался мне навстречу. Тянул свои маленькие ручонки к моей окладистой бороде, улыбался беззубыми деснами, кряхтел и смеялся почти «как младенец». Своими большими синими глазами он рассматривал меня, как будто понимал, с кем будет связана вся его долгая жизнь в деревне. С кем он постигнет тайны природы, тайны рождения и смерти, весны и осени, рассветов и закатов, питающих маленький, богом забытый клочок земли – деревню Ильина Гора Карамышевской волости Псковской губернии. Я тоже разглядывал его лицо, его глаза, ручки, повадки. И однажды я понял, какая магическая сила притягивает меня к нему. Загадка открывалась просто: с каждым днем он становился всё больше похож на своего деда, моего отца, помещика Васильева. Вот так и поверишь в переселение душ! Большими синими глазами младенца смотрел на мир его дед, сгинувший в пучине революционных преобразований без всякой надежды на возрождение. Этот взгляд! Это взгляд человека, спокойно знающего чего-то большего, чем все окружающие. Насмешка над племенем, которому приходится трудиться в поте лица своего, чтобы прокормить себя и затем всю жизнь мучиться неразгаданными вопросами о сотворении мира и кротости существования. Он уже знал ответ. Знал и то, что мы не знаем этот ответ. А он уже знает. Он улыбается нам как Джоконда – всё у вас будет хорошо, и когда-нибудь успокоится душа ваша, и вы поймёте, что бремя земное легко.

Всего у меня родилось семеро детей. Семеро по лавкам. Говорят, европейская кровать заканчивается в Германии. На востоке этой страны в деревнях и городках немцы и поляки жили вперемешку. В немецком доме все члены семьи спали на кроватях. И взрослые и дети. Однако, через улицу, в доме польского хозяина кроватей не было. Поляки спали на лавках вдоль стены. Чисто славянская особенность. Обусловлена размером территории: равнина подталкивает к перемещению. Подсечно-огневое земледелие заставляет через пару-тройку лет менять дислокацию. Кровати не укладываются в схему переезда. Не только кровати: любая конструкция, сложнее схемы палка-веревка, не рифмуется с кочевым образом жизни. Никто подолгу не сидит и выводит тончайшие узоры на посуде. Кружок и загогулина – вот всё изобразительное искусство. Вся древняя славянская культура зафиксировала себя в жесте хозяйки моего деревенского дома, подающей своим же домочадцам тарелку с кашей. Это ленивый, едва заметный бросок, отмашливое движение руки, стыдливый жест, придающий незначительность происходящему. Это брожение у неё в душе. Конфуз. Тупик и неразрешенность ситуации. Как надо? Как правильно? Я могу и лучше! Но сейчас нужно ли лучше? Пусть они знают, что в доме может быть лучше. Что каша может быть вкуснее и жирнее. Но сейчас не время. Всё будет на праздник. А пока постные дни. Пока я просто накидала, порубала, размешала, и вот… Сколько раз я говорил ей, отпусти ситуацию, не обостряй, всё это нормально, едим до сыта, в доме чисто, уютно – не оценивай себя, выключись. Все бестолку. Так и продолжает подавать миски детям, подкидывая их перед самым носом у каждого, по порядку убывания возраста: Женя, Сергей, Тоня, Капитон, Валентин, Таня, Витя.

Дети мои росли, время шло. Земля вертелась себе, как хотела, вокруг жёлтого солнца, наряжая нашу деревню в летние и зимние одежды. Детские занятия летом: грибы, ягоды, рыбалка, сенокос, ворошение, скирдование, пастушеское ночное, лошади верхом, костры. Зимой: школа, катание с горы, печка. К 1935 году в деревне стало общим местом то, кому посвящены все передовицы центральных новостей; кто всех бесстрашней носился верхом на лошади, кто скатывался с самой высокой горы, кто нырял в реку с самого высокого обрыва. Родная мать забыла человеческое имя своего сына, и не называла его иначе как «Змием». Он участвовал во всех делах и со всеми делами он справлялся лучше других. В школе учился только на «пять». Проникал в истинную суть деревенской работы от заготовки дров до трепания льна. Чувствовал стержень любого малозначительного дела. Страсть – лучший учитель. Змий не боялся животных. Они слушались его так, как будто знали, что перед ними властелин их судьбы. Любого размера бык смотрел на него и подходил к нему смиренно, при этом зная, что идёт на убой, что в принципе, это и была его бычья судьба, это люди дали ему пожить на белом свете пару лет, чтобы однажды его заколоть, в этом философский смысл всей истории его жизни, это читает бык в синих глазах того юноши, который пришел за ним в хлев. И животное, гордое своим колбасным предназначением, идёт к нему с чувством выполненного долга, и покорно склоняет свою огромную голову перед маленьким Давидом, ибо он есть царь всех зверей и повелитель снежных джунглей.

Уверен, вы давно догадались, что за такими ветхозаветными терминами и именами, как первенец, Змий и Давид, спрятался от посторонних глаз нашей истории мой первородный сын, мой думузи – Серёжа, 1923 года рождения. Полное его имя Сергей Григорьевич Даркин. В возрасте 10 лет я отдал его в школу, семилетку, где он проучился до 1941 года. Окончил её с отличием. И в 1941 году планировал летом поступать в железнодорожный техникум. Только я этого ничего не узнал. В 1939 году за мной пришли совсем другие приключения.

Первые ласточки моей беды стали залетать к нам в Ильину Гору еще в 1928 году. Но если быть более справедливым, то нужно смотреть на дело не взирая на даты. Революция тут не причём. Как я уже говорил, все предпосылки событий 30-х годов сформировались ещё в начале века. После отмены крепостного права, крестьяне получили свободу, паспорта, права, но не получили землю. Её, землю, ещё надо было выкупать у помещиков. Выкупленной земли было недостаточно. Так, для прокорма семьи в наших местах нужно не меньше 8 гектаров. А крестьяне получили в среднем по 3 гектара на семью. Следовательно, недостающую землю нужно было арендовать у помещика. Арендовать общественное пастбище, лес, сенокосные луга, водопои для скота и прочее и прочее. Я говорил уже вскользь, что у нас с чухонской родней стихийно образовалась такая ячейка, на вроде сельской артели: мы сообща арендовали необходимые земли и как-то сами, без драки, умудрялись делить урожай.

На чём держалась конструкция? Отвечу, страшно сказать, на крови! Но не пугайтесь, речь идет всего лишь о кровном родстве. То есть о родовой дисциплине и родственной совести. Дисциплину охотно поддерживали все слабые и молодые, для того, чтобы передать власть сильным и опытным. Те ответственно брали у них эту самую власть и заключали внешние сделки с рынком и с помещиками. Доходы делили сильные. Делили по совести, понимая, что всем нужно выжить. В маленькой общине все на виду. У кого дети без обувки, у кого больной старик в доме, чья лошадь третьего дня околела и тому подобное. Итак, по годовому кругу каждая семья получала сначала свой доход с трёх гектаров личной земли, и потом еще старшие распределяли доход от общественных работ на арендованных угодьях. Вот так вот потихоньку и приспособились.

После революции мы продолжали обрабатывать привычные наделы, отбиваясь от набегов государства. Экспроприация, продразверстка, раскулачивание. А куда деваться? Без пищи не может читать газету человек! И в 1928 году наша местная власть приказала строить колхозы. Мы быстренько поняли, чего от нас хотят и ухватили самую суть идеи, возникшей в голодном желудке правящей партии. Советское государство, как субъект правоотношений, не видело в индивидуальном сознании себе ровню и собеседника. Оно признавало только стадные, уставные, совещательные формы духа, в которых личность жертвовала собой ради общего блага. Оно хотело разговаривать с обществом. Частное мнение его не интересовало. В благом, на первый взгляд, намерении, скрывалась здравое зерно замысла. Дело в том, что имея дело с юридическим лицом, государство полностью контролировало его имущество, не обижая при этом личное достоинство крестьянина. Например, изъять хлеб у семьи – это значит уморить голодом детей, отправить побираться стариков, довести до суицида взрослых. Не так с юридической формой. Здесь смерть – всего лишь банкротство колхоза, и то не навсегда. Правовой термин. Согнав народ в колхозы, государство получало сначала информацию об имуществе колхозников, а потом и право распорядиться этим имуществом по своему усмотрению. Дабы избежать напрасной гибели, мы решили создать свой колхоз из нашей, сложившейся к тому моменту, артели.