Лапища. Согнутая под странными углами. Суставы где попало. Сверху хитин или еще какая дребедень. Когти, или шипы, или жала, хер знает – вырвали Лексину внутренности. Этот долбаный Лексин силился стоять даже тогда, когда его выпотрошили заживо. Рекой шел из него сок. Выблелывая куски своих кишок, харкая кровью, Лексин шарил по столу, ища, чем пристукнуть эту шлюху. Полминуты. Потом Юра рухнул замертво. А она принялась его жрать.

Вот тогда я и сдрейфил. Повалился на пол и заорал. Я орал и орал, колотил кулаками по полу. Тварь не обращала на меня внимания. Она поглощала то, что было Лексиным, причмокивая. Уплетала мертвечину за обе щеки.

Больная пародия на женщину. Конечности кривые и неправильные, покрытые усиками, щупами, шипами и червевидными отростками. Из бедер торчат кости, будто к ее ногам присабачили птичий киль. Из спины, горбатой, выделяющейся пучками оголенных мышц, торчат позвонки, покрытые молочно-белой мембраной, под которой пульсирует какая-то желтая дрянь. Волос нет, зато из черепа растут рудиментарные фаланги. Рот перекошен, разорван до самой шеи, зубы разного размера им формы… а еще слизь…. Эта сопливая сука загадила своими выделениями труп бедного Лексина.

Никогда не забуду тот момент, когда эта сучара поднялась во весь свой немалый рост и пошла ко мне. Пошлепала ногами, загаженными кровью Краусса, Генриха и Юры. Ногами, которые… были человеческими. Точнее… ступни. Ступни ее… гладкие и белые женские ступни со здоровыми розовыми ногтями. Сука, красивые женские ступни, приделанные к этой тошнотворно уродливой скотине! Уж не знаю, что хотел сделать из нее Краусс, но вышло офигеть как дерьмово!

Она все шла. Шла ко мне. Я подумал: «Все, нахер, каюк. Конец тебе, Толя. Человек ты был поганый, и смерть твоя поганая. Врагу не пожелаешь».

О, срань господня, если бы я знал!…

Она не сожрала меня. Не набросилась, не впилась зубами-когтями. Нет, сука. Она наклонилась, заглянула мне прямо в глаза. Я увидел ее отвратительные фасеточные иллюминаторы, мерзкие пучки беспорядочно разбросанных маленьких глазок, сбитых вместе в окружении гноящихся век и молочных мембран. А потом она, богом клянусь, взяла меня на руки. Взвалила на себя и потащила в подвал.

А я и не знал, что у Краусса есть подвал….

Сейчас я уже нихрена не помню из подробностей. Кошмары мои до того… что случилось в подвале, не всегда добираются. Чаще то, чем кончаются эти долбпаные сны – это бесконечный поток рвущего на куски ужаса, который я переживаю раз за разом, просыпаясь в палате.

Но я помню ее лицо….

Кажется, она снова изменилась. Пожирая Краусса, она была зародышем. Когда высасывала мозги Генриху, была ребенком. Беднягу Лексина жрала девочка-подросток. А мне, сука, досталась женщина. Взрослая, половозрелая тварина, которой, может быть, тоже захотелось пищи. Но… другой. Другой пищи.

Лицо….

Лицо Адель. Сошла вся видимая дрянь. Но только видимая. Губки, лобик, черные брови, белые зубки, длиннющие ресницы. Все было при ней. Все, как у Адель. Вот только я знал, что это не она. Не Адель. А Лилит. Хотя… хер знает, может, и не Лилит. Дурень Краусс дал этой библейской шлюхе не лучшее тело. Все, что до пупка… было тело Адель. Молодое, сочное тело, такое, каким оно было до того, как его иссушил рак, до того, как мне стало гадко глядеть. А вот все, что ниже…. Я знаю, мать твою, я знаю, что эмбрион в животе проходит все стадии эволюции. Рыба, земноводное, рептилия…. Но какого хрена все это сдалось готовому продукту?

А знаете, я даже что-то начинаю припоминать. Она была длинна. Ее туловище заполнило весь долбаный подвал. Чудовищной длины и толщины змеиное тело, в разных местах утяжеленное поясами кривых ощипанных крыльев, муравьиных жвал и лап, лягушачьих перепонок, чешуйчатых хвостов. Бесформенное на первый взгляд нагромождение биомассы, куча кожи, перьев, чешуи и хитина с обольстительным женским остовом у головной части, которая, тем не менее, имеет свою отвратительную логику жизни.

Мне не понравилось. Не понравилось, потому что это не было лицо Адель. Это не была Адель. Это был орган. Здоровенный орган этой змеи в виде бабы. Внутри этой Адель нет ни мозгов, ни костей, ни кишок. Внутри этой куклы только мышцы, мышцы от начала и до, сука, самого конца. Она не стонала, не дышала прерывисто, не шептала слова любви – ее башка извивалась вместе со всей остальной обманкой.

Худший перепихон в моей гребаной жизни.

Скоро я сдохну. Не знаю, что сделала со мной эта тварина, но это так. «Какого черта мои мучения не кончаются?» – думал я. Но теперь все закончился. Все, сука, наконец-таки закончится. Я передумал. Хватит ждать, какая из никчемных моих личностей одержит верх. Я прикончу их обоих…

Страшно. Раньше я был храбрым, а теперь… мне капец, как страшно. Она ведь могла… нет… не может быть…. А если я… как и Краусс…. Мы же с ней… нет… нет… нет!!!

Я выпилюсь. Точняк, выпилюсь. Я не дам Куртизанке плоти восстать в новом, лучшем облике! Я зашью ее лоно, я раздавлю ее греховный яйцеклад, будь она трижды проклята!!!

Трижды… проклята….

Шлюха мирового творения. Лилит.

Базанот лилим, кхаальдур велизат абадур!

09.10.2023

«…первое движение чревоугодия указывает на неупорядоченность чувственного желания и потому не может быть без греха»

Фома Аквинский

Пакет зефира в шоколаде. Две упаковки тахинной халвы по 200 грамм. Пакет тостового хлеба и целый кусок масла. Мед и шоколадная паста. Жареная курица и пицца….

Он снова ел. Ел неистово, запихивая себе в рот все без разбору. Какого порядка вы хотите от бессмертной Вселенной, если в одном крошечном ее уголке кто-то умудряется совать в рот одновременно пиццу и зефир в шоколаде? Его пухлые руки, изгаженные маслом, шоколадом, медом и соусом, шарили по шкафам и полкам. Пальцы, подобно маленьким отпрыскам одного большого жирного монстра, искали еду. Пищу, которая принесет наслаждение. Пищу, которая одарит букетом экстатически действующих вкусов!

Словом, он хотел вкусного. Нет, слово явно не то. Он жаждал вкусного. И нас безапелляционно тянет препарировать его вкусовые возлияния, а точнее, ту картину вкусов, что дороже ему картины мироздания. Ибо как… как пикантно щекочет язык шероховатый привкус арахиса, как уверенно бьет по сосочкам благородный вкус темного шоколада, как нежно обволакивает ваниль упругого зефирного тела, и как… боже, как соблазняет его масло, сочетающееся с жирностью соуса! Пряная курица заменила бы ему божественное откровение, равно как и сыр с грибами на тонком тесте. И все это перед ним! Он все это съест, съест, съест, при том ни с кем не поделится! Это все его! Праздник! Праздник каждый день!

Гриша – неплохой человек. Он – душа компании, шутит плоско, но с энтузиазмом. Знает много «фактов», выглядит начитанным. С девушками ему не везет, то есть… не может вести исходя из его собственного склада, а это… совсем другое. Толст, это правда, очень толст, и с каждым годом становится все толще, но…

…помилуйте, много ли вы найдете знатоков науки, мм… вкусосочетания? Иногда он (это стоит признать) забывается в мастурбации, но никакое рукоблудие не заменит экстаз немыслимой вереницы этих самых вкусосочетаний, милых сердцу и давно уже привыкшему ко всему желудку. Он капризен, привередлив, когда собирает свою трапезу. Волочит свою объемную тушу по супермаркету, не стоит за ценой и внимательно перебирает интимнейшие предпочтения насчет еды. Придя же домой, он уминает все в один присест. По обыкновению голый (одежда больно давит в области боков и живота) ляжет он на диван, отправит в рот два пакета чипсов (разных вкусов, конечно же, тщательно подобранных), целую пиццу, пару бургеров и лимонный торт. Прервется на то, чтобы подушить многострадального своего змея. Затем вернется к трапезе. Акты пира сменяются бойкой вереницей, пока запасы совсем не опустеют.