Приходит домой, на жону розругался, ей по уху, по другой стороне. «Гди-нибудь я хожу, приду домой, спокою у тебя нет, всё у тебя запущено: мелют да стучат, да бураков накладено по полатям везде». Взял, залез тудыкова на полати, этот бурак как спихнёт с пёрьямы; купец с полатей полетел без подштанников да и домой. Приходит к жоны домой, и говорит: «Ишь, тебя чорт носит и подштанников на жопы нет». Ну, а он жены говорит: «Ты купила у Микулы корову, чим платила» (он слышал, в бураки сидел, так слышал). Потом плотник залез в подполье с колом, там попа стал наказывать, худо мёлё. Тот с подполья без подштанников домой; недосуг искать одёжи и подштанников, ушол домой. Приходит домой, так попадья и скаже: «Што ты поп?» А поп и говорит: «Уйди». — «Ты хорошо делашь, а я ловчеа», — попадья говорит. «А ты корову купила да не подоила, а я, — говорит, — пострамился сутки в подпольи, да не надеялся и вылезть, да чёрт с ней с одёжой, да и с подштанникам, пособи Бог самому уйти». Потом говорит: «Недругу закажешь в эдакую увязь (в тесно место) зайти!».
102
Глиняный паренек[54]
Жил досюль мужик да баба. У мужика да у бабы не было дитей. Сделали оны глиняного паренька; паренёк и стал ходить, хоть и глиняный. Отпустили его к попу на пожню, и был у попа на пожни, съил попадью с попом и пришол домой: «Я хоцю, матушка, и тебя с прялкой съись». Матушка скаже: «Дитятко, стань поди под гору». Стал дитятко под гору, а матушка со свиньёй на гору, и свинья побежала ему в рот прямо; розсыпался глиняный так.
103
Копыл, рогожа, лопата[55]
Было три брата: один брат был копыл, другой брат был лопата, третий рогоза. И пошли оны шататьця кому куды ближе, куды голова несёт, денег наживать. Копыл пошол, зашол в фатеру, там сидит швец (сапожник сидит в фатере) и шьёт сапог без колодки, копыла-то и нет, туды класть не знаэт, так сушыт без копыла. Ён пришол: «Што ты делаашь?»
— «Сапоги шью». Ну он взял, напялил сапог на копыл, и стал хороший сапог. Ну ён дал ему сто рублей и стал на копыл шить сапоги, а мужицёк пошол богатый, сто рублей нажил. Домой пришол богатый, и брат другой пошол наживать деньги. Ну, приходит к озерку, сидит у озерка старик, рогозу полстит старик. «Што ты делаэшь?» — мужик спросил. «Вот я рогозу полщу». Он говорит: «Хто круг озерка может оббежать, того не корчить (сушить, опутать веревками), а хто не может оббежать, того корчить». У этого мужичка заец за пазухой был, и говорит: «У меня, — скае, — робёнок есть одноноцьный в пазухе, и тот оббежит, не то я». И выпустил робёнка и убежал он, и хвостя его не видел. Тот сто рублей ему и дал, который мужик сидел у озерка. Тот пошол домой богатый — это был рогоза. Потом лопата пошол бурлачить, братья богаты пришли... Шол лопата бурлачить, шол, шол, приходит далёко ль, близко ль там шол, приходит, сидит старик, жалезна лопата в руках, может быть, стопудова была. Мужик пришол у озерка: «Што ты делаашь?» — «Хто, — скае, может эту лопату здынуть, того, — скае, — не корчить, а хто не может, того и корчить». Так этот сам старик здынул высоко. А мужик эдак взял лопату и глядит в нёбо, туды под оболоко. «Што ты стоишь, смотришь?» А он говорит: «Оболоко роздвинетця, — скае, — я туды и брошу лопату». А он заноил: «Не бросай лопаты, а вот тиби сто рублей — деньги». Мужик получил, и стали три брата дома жить, жить побывать, добра наживать, от лиха избывать.
104
Жалостливая девка[56]
Жил-был старик со старухой и внуцят двое: внук да внуцька; внучку послали на берёг мочалу полоскати, вини-ка. И ну шла долго, и бабушка стоснулась по ей, пошла искать. Пришла на сходёнку, она сидит да плачет на сходёнки, внучка. «Што же ты, рожона, долго?» Там за озёрушком деревня была, она и говорит: «Выйду в эту деревеньку замуж, рожу паренька. Паренёк будет на двенацятом годку, пойдёт по молоденькому лёдку да и потонет». И бабушка начала плакать тут. Ну и дедушка пришол, стоснулся по их: «Што же ты, старушка, долго?» — «Ну... Ой ты, старицёк, внучка у нас што здумала; выйдет в эту деревеньку замуж, так родит паренька, паренёк будет на двенацятом годку, пойдёт по молоденькому лёдку и потонет». Потом дедка стал плакать тут на сходёнки. Ну и внук там стоснулся, што долго дедка нет. Ну, внук пришол к дедку. «Што же долго?» Бабка проговорить не может, дедка проговорит внуку: «Сестриця ваша што здумала! Как выйдет ёна в эту деревеньку замуж и родит сына, и сынок будет на двенацятом годку, пойдёт по молоденьку лёдку да и потонет». Ну ён плюнул: «Птфу, вот какии шальнии, — скае, — я пойду искать, есь ли ащё эдаких шальних, могу ль найти». Ну и пошол мимо байны, на байны трава выросла, и коров здымают на байну травы кормить (травы ись). А он сказываэт: «Што вы делаете?» А ему говорят: «Коров кормить, трава выкормить на байны». Он взял косу, траву выкосил косой и на зень вырыл (сбросил), и коровы съели на зёни. Ащё пошол: дом новый строен, окон нет, мешком свет в избу носит (мешком много ль принесёшь света в избу). Он взял топор, да окно вырубил, и стала фатера светла.
105
Репка[57]
Жили дед да баба, посеяли ёны репку. «Рости, рости, репка, вырости, репка, сладка». Пошол дедке репы рвать. Тяне-потяне, вытянуть не може, репка крепка не вырветця. И пришла бабка, поймалась за дедка, дедке за репку, тянут-потянут, вытянуть не могут. Пришол внук и поймался за бабку, бабка за дедка, дедке за репку, тянут-потянут, вытянуть не могут, репка крепка не вырветця. Пришла внуцька; внуцька за внука, внук за бабку, бабка за дедка, дедке за репку, тянут, потянут, вытянуть не могут. Мышка пришла, мышка репку съела, вырвала бабку, бабка за дедка, дедке за репку, тянут-потянут, вытянуть не могут, репка крепка не вырветця. Пришла внуцька; внуцька за внука, внук за бабку, бабка за дедка, дедке за репку, тянут, потянут, вытянуть не могут. Мышка пришла, мышка репку съела, вырвала.
106
Куда с бабой[58]
Шил мужицёк лодку и пошол смолы просить у смоленника. Он говорит: «Куды тиби со смолой?» — спрашиваэт. — «Лодка смолить». — «Куды с лодкой?» — «Рыба ловить». — «Куды с рыбой?» — «Робят кормить». — «Куды с робятма?» — «Овець пасти». — «Куды с овцями?» — «Шуба шить». — «Куды с шубой?» — «Баба греть». — «Куды с бабой?» — «Баба — надо спать».
107
Иван Ветрович[59]
Досюль жил цярь да цяриця, на ровном мести, как на скатерти. У его дочи была, вышла ёна в сад гулять; ветер завеял, ей подол подынулся и она понеслась. Сына родила, Иван Ветровиця. Стал ён ростеть не по цясам, а по минутам, стал на улицю выходить, с робятма баловать, кого за руку захватит, у того рука проць, за ногу захватит, нога проць, за голову захватит, голова с плець. Стали к дедушку жаловатьця ходить: «Вот у тебя какой внук зародился, што за воля ему за такая, што ён руки рвёт и ноги, надо его укоротить». Дедушко стал думать, гадать, как внука пёревесть. «Топерь внука, — скае, — надо послать за медведя искать, может, медведь переведёт». Ён пришол к дубу, сил на самой вершинки, пришло к ему два медведя. Взял ён медведя за голову, стал их трести голова за голову, до того вытряс, што пойти не могли, домой повёл медведей, к дедку. Дедко скаэ: «Опять пришол!» Он говорит: «Куды, — скае, — дедушко, жеребят класть?» — «Клади, гди коней побольше», — скае. Утром встал дедушко, пошол к коням, а всих коней медведь опахал (всих съел). «Што, дедушко, не сердишься ль?» Взял, ворота отворил: «Пойте с Богом. Дедушко на меня розсердился, дак пойте в лес». — «Эка беда! — ска. — Что со внуком делать?» Послал внука за травой куды-то в лис. «Там внука, — скае, — сгубят; нет, — скае, — ни конному, ни пешему, ни самому лешему прохода в том месте». И пошол туды. Што солдатов нападало на него, полки полками стоят; он в сторону помахнет, так ёны валом свалились вси; он в другу помахнет, валом валит всих. Пришол к дедушки, дедушка взглянул, опеть внук идёт. «Нигди нашему внуку переводу нит, надо отправить его к безсмертному Кощаю за тулупом, летом холодно, зимой жарко». Он дал матери перстень с руки. «Ну, на, матушка, этот перстень, когда этот перстень розолиется, тогда меня живого не буде». — «Ну, тут возьми коня моего в конюшни самолучшого, поезжай». И отправился в дорогу. Идёт по дороги, ажно мужик лиса рвёт (с корнямы). «Бог помоць, — скае, — добрый целовек, ах какой ты силён да порён, можешь лес рвать». — «Ах ты, добрый человек, есть в Русии добрый человек, Иван Ветровиць, вот порён да силён». Ну, опеть скае: «Возьми меня, куды ты пошол». И пошли опеть в лес двоима по дороги. Шли, шли, мужик горы ровняат. «Бог помоць, добрый целовек! Как ты мошь силён да порён быть?» — «Ах скае, как я силён да порён — есть в Русии Иван Ветровиць, посильнеэ мина». Пошли ёны троэ опеть. Пришли ёны в чисто поле, в цистом поли избушка стоит маленькая, стали ёны в эфтой избушки жить, одного заставили хлеба пекци, который леса рвал. Ёны хлеб испёк, налетела змия трёхглавая, у его стряпну съела, его за волосы шатала, шатала и под лавку бросила. И ён опеть выстал, пецьку затопил, опеть состряпал, тожно и пошол, мегки понёс туды к нима. Пришол туды. «Што ж ты долго, — скае, — стряпашь там?» — «Я до того угорил там, што не мог с миста пойти». Ну оставили того, который горы ровнял. Тот только состряпал, только потерпеть, семиглавая змия налетела, шатала, шатала и под лавку бросила. Опеть выстал, состряпал и понёс туды мехки. «Как ты долго справ-леэшься там». — «Да угорил, скае, голова болила, так не мог прийти». Ну, топерь Иван Ветровиць сам останетця хлебы пекци. Налетела змия двацяти глав ему, его хоця поймать. «Нет, — скае, — не имай меня». Взял етару, заиграл, ёна росплесалась. «Ну, што, — ска, — я тебя науцю по-руски плесать». Взял просверлил, сделал дыру в стенки. «Клади это ноги в эфту дыру», — скае. Забил клинья ему в ноги, штобы не сплеснул больше, штобы не ворохнулась, штобы морщин не было на ногах. Ён как дёрнул, эта змия как дёрнула, так ноги в стены оставила. Пришол в лес туды, принёс хлиб роботникам. Тут скае: «Што вы, скае, этакой камень вороцяэте, не можете поднять». И ён лягнул, камень через цисто поле перелетел. Ёны видят, што не товарыш тут, роспростились; ёны в свою дорогу пошли, ён в свою. И ён шол, шол, пал в яму; его там вьюноши (змиины) одна не заклевали. Вдруг мати налетила, одна его не съила. Вьюноши зарыцяли, што «Маменька не трожь, он нас спас, под шапку собрал, согрил, нет — так бы замёрзли». Ёна у его спросила: «Ну што топерь тебе, Иван Ветровиць, надо?» — «Топерь мни ничего, — скае, — не надо, только, — скае, — в Россею вынеси меня». Взял ён, двенацять боцёк мяса наклал, наверёхнул, ёна двенацять глав откроет, так он туды мясо и бросит в рот. Ён всё выдавал ей, больше у его дать нечего. Взял вырезал у себя пальцы с рук и с ног и всё выдавал ей туды. Спустил ю на Руси, он и пойти не може. «Ну, што же, — скае, — ты это сделал?» — «Это я тиби в рут выдавал пальци вси». Ёна за водой сходила, пальци его собрала вси в одно место, спрыснула водой, сошлось всё по старому. Ну, ён встал, пошол, роспростились. Ну, ён пришол к эхтому дедушкину дому, взял курик (чем дрова рубят, чекуша), пришол к дедушку кощайному, ударил как куриком в спину. Он скае: «Как руський комар кусил». Другой раз ударил. «Как руська муха кусила». Третей раз ударил, как руський комар кусил. «Ах, Иван Ветровиць тут!» Назад зглянул, взял его на куски на мелкий вырезал и бросил на улицю. Матери перстень роспаился. Ёна взяла самолучшого коня в конюшни, села на коня и глаза платком завязала, йихала, йихала, конь стал, не идёт больше. Ёна встала, вышла с верьху глядит, сын розрубленный ей тут лежит. Птички налетают, его то клюют тут; ёна взяла фурашку, птицьку словила; а матка налётыват, птицьку просит, и ёна ей скажет: «Принеси живой воды да мёртвой, я твого сына тожно выпущу». Ёна взяла, принесла живой воды и мёртвой, собрала ёна вси кусоцьки в одно место, спрыснула мертвой водой ёна, и вси кусоцьки срослись в одно место, живой водой спрыснула, ёна на ноги стал. «Ах, я долго спал», — скае. «Не я бы, так ты вик спал» — скаже мать, и роспростились ёны. «Ну, теперь, — скае, — приеду домой, так буду, а нет, так поминай меня», — скае. Пришол, в избы сидит дивиця, доци безсмертного Кощя, пялушка точона, иголка золочена. Нанёс саблю над голову. «Скажи, гди твого отця смерть! Не скажешь, то в смерть предам, а скажешь, так замуж возьму. Ну ёна сказала: «Отця мого в щельги и в сундуку там; в сундуку е утиця, в утици яйця — и там смерть ему». И ён отправился в дорогу смерти искать. Шол, шол, попадай ему собака стрит. Собака его тут стритила и хотела съись, и ён бросил ей рыбу, штобы не съела, пропустила его. Идёт, так лес по дороги хлопает, его не пускаэт. Ён толковый пояс привезал к берёзы. Его берёза пропустила. Пришол к берегу, так што кит-рыбина во весь берёг лежит. Взял столнул ей в воду. Взял да перешол церез море; пришол в щельгу, в щельги камень; камень розламал, в камени сундук, в сундуку утиця; утицю взял, утиця скоцила да в воду. Вдруг собака бежит, ему утицю тащит стрит. Утицю взял в руки, роспорол, только взять в руки яйцы были — в воду упали. Ён заплакал. Тут идёт глядит, ажно кит-рыбина идёт, яйця в зубах тащит. Ён обрадовался, яйця в руки взял; сломал, прижал эти яйця, и у его, безсмертного Кощея душа вон. Пришол туды, к доцёри, ажно ён уж помёр, похоронили. Ну ён доцерь замуж взял, ну и отправились ёны в свою сторону. Иван Ветровиць приехал в свою сторону, глядит дедко. «Эка беда! Внук пришол домой». — «На, дедушка, тиби тулуп, зимой холодно, а летом жарко». Ну и поздоровкался ён с дедушком, поздоровкался, прижал, што у дедки и душа вон. Больше нит.
