Строю ему мордочку и отворачиваюсь к стенке.

Чуть позже хлопает входная дверь. Тут же срабатывает звук сигнализации. По всей видимости, папа ушёл к Громовым, а дом поставил на охрану, чтобы я не сбежала. Ну и пусть.

Слёз практически не осталось, поэтому я равнодушно пялюсь в потолок.

А ведь в чём-то папа прав… За месяц моя жизнь кардинально поменялась.

Кому это надо и главное, зачем?

Тая отпадает. Ива тоже, они вчера так меня успокаивали, что я отчего-то сразу им поверила.

Энж? Да ну… У неё ведь свои заботы. Как бы Костика своего выцарапать, да сумку отхватить покруче. По-моему, Попову больше ничего не интересует. На мои успехи она всегда реагировала полным равнодушием.

Кто ещё?.. Думай!

Пожалуй, круг замкнулся…

Есть ещё Милованова… Но не думаю, что она стала бы опускаться до такого.

Мысли возвращаются к домашним, и я вдруг понимаю, что сильно скучаю по мамочке. Уверена, если бы она была дома, то не позволила бы папе разговаривать со мной в таком тоне.

Чуть позже вспоминаю про Громова… и про то, что он никогда меня не простит. И больше не придёт.

Это осознание добивает меня.

А потом…

За окном слышится жуткий грохот, словно что-то упало, а Рыська начинает шипеть, как сумасшедшая, и кидаться на шторы.

Подскочив на месте, поднимаюсь с кровати и поправляю короткие спальные шорты с майкой. Слабость накатывает от усталости.

Я вообще решила, что объявлю голодовку. В знак несогласия с отцовскими методами.

Грохот повторяется.

Пытаясь унять внутреннюю дрожь, подбираюсь к окну и открываю занавеску.

Тут же вздрагиваю, отпрыгнув в сторону…

Быть не может.

Быстро отворяю створку и, округлив глаза, наблюдаю, как в комнату из окна заваливается Громов.

Собственной персоной.

Чёрная куртка и спортивные штаны в липком снегу, волосы выбились из-под шапки, руки покраснели и обветрились, а пылающее лицо мрачнее тучи.

– Холодно, пиздец, – жалуется Мирон, активно растирая ладони и скача на одном месте.

Смотрю на ковровое покрытие, которое тут же усеивается снегом. Потом снова перевожу взгляд на ночного пришельца.

Глазам не верю.

Смотрим друг на друга в упор.

Я ошарашенно, Громов - хмуро и немного раздражённо. Будто я в чём-то виновата. Прозрачные глаза жадно исследуют мой внешний вид.

– Привет, – шепчу, смущаясь и заправляя за уши взъерошенные подушкой волосы.

Потому что расчёске и ванной я тоже объявила бойкот.

– Привет, соседка, – отвечает Мирон грубовато. – Амфетаминчику не найдётся?..

Глава 36. Мирон и Мия - побег.

Амфетаминчику не найдётся?

Морщусь.

Сердечко при виде Громова дребезжит, как сумасшедшее. Вот-вот выпрыгнет, не поймаешь.

Ещё две минуты назад, казалось, жизнь кончена… насовсем. А сейчас сил нет сколько её во мне, этой самой жизни.

Настоящей, неподдельной.

Моей.

Нашей.

Пришёл… Через окно забрался. Ничего его не остановило. Ни дверь запертая, ни сигнализация, ни Демидов.

Сглатываю истеричный ком в горле. Хочет плакать и одновременно смеяться.

Вот так.

– Дурак, – улыбаюсь, усаживаясь на кровать. – Я даже не знаю, что это такое, – признаюсь тихо.

– Загугли, мой юный торчок! – отвечает Мирон уже сдержаннее.

– Папа забрал телефон. Как-нибудь загуглю.

Украдкой поглядываю на высокую фигуру.

Мир качает головой, одним движением скидывает мокрую куртку на пол и приглушённо стонет, когда встаёт спиной к зеркалу.

Закинув руку назад, задирает чёрную футболку. А затем спускает широкую резинку от спортивных штанов.

– Боже, – вскрикиваю… от ужаса.

Кожа на левом боку красная, местами с синевой. Стараюсь не рассматривать всё остальное. Вздымающуюся мужскую грудь, твёрдый пресс, тонкую полоску волос, уходящую под резинку и то, что ниже.

Эмоций оттого, что он здесь так много… я всё ещё в шоке.

– Жёстко приземлился в первый раз, – объясняет Мирон, глядя на меня через отражение. – Прямо на чёртову каменную клумбу. Какой идиот поставил её под твоим окном?

– Юра, наверное, – сдаю дедулю с потрохами.

– Ю-ра, – передразнивает меня. – Он всегда меня недолюбливал, – вздыхает тяжело.

– По-моему, ты преувеличиваешь, – мотаю головой.

Как?

Как Громова можно недолюбливать?

Все слова великого русского языка, обращённые к нему, в моей голове исключительно с приставкой «пере». Мне хочется перехватить руками узкую талию, чтобы переобнимать и перецеловать его губы… До одури хочется.

– Тебе надо приложить лёд или что-то холодное? – вздыхая предлагаю.

– Спасибо, – мельком задевает взглядом мои ноги, и я тут же прячу их под одеяло. – Холодного мне только что хватило. Лишь бы рёбра не сломал.

– Ох, – зажимаю рот ладонью от ужаса. – Не пугай меня, пожалуйста.

Мирон игнорирует мою реакцию.

Усаживается верхом на стул и складывает локти на высокую спинку. Внимательно смотрит на меня так, что приходится отвести глаза первой.

– Накосячила? – спрашивает, приподнимая брови.

– Если бы…

– Как эта херня оказалась в твоих анализах?

– Не знаю, – пожимаю плечами и натыкаюсь на строгий взгляд.

Вдруг становится неуютно.

Атмосфера в комнате меняется с дружественно-тревожной до пожароопасной.

– А что ты вообще знаешь? – спрашивает Мирон дерзко.

Прозрачные глаза темнеют от злости настолько, что я судорожно тереблю одеяло пальцами.

– Ты что добить меня пришёл?

– Я похож на человека, который пришёл тебя добить?

– Ну… ты, – мажу взглядом по сдавленным скулам, – похож на очень злого человека…

Мирон закатывает глаза раздражённо.

– Может, потому что я зол?

– Не знаю, – огрызаюсь и вскакиваю с места.

И этот злой?

Да сколько можно?

Почему они все меня добивают? В чём я перед ними виновата?

Поступила в университет. Старалась, училась, завоёвывала гранты и побеждала в конкурсах. Ну… по дурости с этим Офицеровым пару раз поцеловалась. Это что преступление?..

Больше нет моей вины. И хватит меня терроризировать. Я тоже умею давать отпор.

– Уходи, – шиплю на Громова и направляю указательный палец на окно.

Он склоняет голову и молча на меня глазеет. Словно под микроскопом проводит исследование каждой клеточки.

Тоже жадно смотрю. Крепкие руки, широкие плечи, длинные ноги. Чёрт...

По позвоночнику взрывная волна прокатывается, а внизу живота, как в печке жарко становится.

– Я. Сказала. Пошёл. Вон.

Дрожу как тряпочка на ветру, но повторяю.

Вместо того чтобы встать и отчалить, оставить меня одной со своими переживаниями, Мирон вдруг опускает напряжённые плечи, а его ноздри перестают раздуваться.

– Сядь, – указывает на кровать. – И успокойся уже. Я тебя ни в чём не обвиняю и злюсь не на тебя, а на ситуацию.

– Не обвиняешь? – растерянно спрашиваю. – Не веришь, что это правда?

– Я перехвалил твои мозги, Карамелина. Иногда ты тупишь страшно.

Сначала усаживаюсь на покрывало, секунд десять молча пытаюсь разобрать по буковкам его слова. А потом не выдержав, падаю на пол и поднимаю голову.

– Забери меня отсюда, Мир.

– Что?

– Забери меня отсюда, пожалуйста. Я быть здесь не хочу.

– Это твой дом, – непонимающе проговаривает он, смотря на меня сверху вниз.

Мотаю головой и поднимаю на него затравленный взгляд, облизываю пересохшие губы:

– По-жа-луй-ста.

Складываю ладошки в умоляющий жест. Лишь бы согласился.

– Папа меня завтра собрался на повторные анализы вести, – шепчу быстро. – А я не знаю. Вдруг и вправду снова покажет? Что тогда? Как в глаза всем смотреть? Они мне ни капельки не верят.

Мирон отводит взгляд в сторону. Принимает решение, потирая подбородок.

– Пожалуйста, Мир, – закусываю губу.

Кусаю её до боли, потому что вот он мой последний шанс. А Мирон – единственный человек на свете, который верит мне безоговорочно. Даже зная о доказательствах.