Деревянный двухэтажный барак, добротный такой, еще царской постройки, вместил в себя нынешней зимой военный госпиталь. А зима эта подходила уж к концу, не желая, правда, уступать первенства преемнице своей, и нагоняла, насылала ветра и морозы, словно прикрываясь ими от неминуемого конца. За окнами уже темно, и только вой ветра и лай собак, да скрип фонарей на столбах нарушали привычную вечернюю тишину.

Степаныч (местный кочегар и по совместительству мужских рук мастер) постарался сегодня на славу, и в помещениях госпиталя довольно жарко. «Согреть сынкам косточки, продрогли, чай, там, под Сталинградом; жар-то, он костей не ломит — еще дед мой покойный говаривал, Царства ему небесного.»

Дежурный врач, Вера Анатольевна, скинув овечью душегрейку, читала при керосинке в своем кабинете книгу. Дежурства в последнее время протекали довольно спокойно. Нет уж того прежнего надрыва. Ночью почти никто не беспокоил. Тяжело раненых еще как две недели назад переместили в областной госпиталь, что в 50-ти километрах к югу, ближе к Астрахани. На фронте затишье. Битва на Волге — ну, та Великая, Сталинградская, как назовут ее потом, где сломлен был хребет вермахту, — выиграна! И все, и всё; словно выдохнули в последние дни. Тот ужас осени, а затем и зимы остались в ближайшем прошлом. Конечно, еще никто не отошел от пережитого, и ой как далеко до полной, окончательной победы над врагом, но уже легче, и все, повторюсь, словно выдохнули после непосильной, безмерной ноши и цены, что пришлось за это заплатить. Госпиталь спал… В дверь кабинета постучали.

— Да-да, открыто, — пригласила врач, оторвав свой усталый взгляд от книги, протирая глаза. На пороге появился мужчина.

— Будьте любезны, включите свет, там справа.

Зажегся свет. Мужчина был довольно крепкого телосложения, роста выше среднего с совершенно седыми, как пепел, волосами. Сразу нельзя было понять его возраст, прищуренный взгляд синих глаз обнажал морщинки на их уголках, а когда мужчина не щурился, они превращались в белые линии на его загорелом, обветренном лице. Но старческих морщин пока не видно. «Лет 35–40», — определила про себя Вера Анатольевна, часто моргая, привыкая к свету. А еще она подумала: «Какой жгучий, пронзительный взгляд, аж не по себе становится».

— Добрый вечер.

— Добрый.

— Я к Вам вот по какому вопросу. — Мужчина замолчал, рассматривая кабинет. Одет он был в холщовые штаны и подпоясанный распашной халат, тапочки на босу ногу, в руках держал полупустой вещмешок. — Вы уж извините за вид мой неприглядный, — поймал он на себе взгляд тридцатилетней женщины.

— Да ничего страшного, здесь все так ходят.

— И не сочтите за дерзость, — мужчина вновь замолчал.

— Да говорите уже, что стряслось?

— Да, собственно говоря, ничего, уснуть не могу.

— Вы новенький?

— Новенький, новенький.

— Не видела Вас просто раньше. А из какой палаты?

— Да там, — и он махнул рукой.

Врач поднялась из-за стола и подошла к металлическому стеклянному шкафчику.

— Может, успокоительного Вам дать? У Вас диагноз какой? Вижу не ранены. — Диагноз? Какой же он? — задумался мужчина.

С минуту они молча смотрели друг на друга. — Говорят, срыв нервный, переутомление там какое-то, сознание потерял на построении; сказали полежать недельку, а как тут полежишь, если глаз не сомкнуть.

— Вы из штаба что ли?

— Из штаба, из штаба.

— Зачем Вы постоянно повторяете за мной?

— Волнуюсь немного.

— Сейчас посмотрю что-нибудь.

— Да пустое это, мне бы спирта, если можно.

Вера Анатольевна прекратила шарить в шкафчике и развернулась к мужчине. — Вы не ругайтесь только, помогите, пожалуйста, мочи нет никакой, уж какой день не сплю, кошмары эти одолели совсем; мне бы немного — полстакана всего. — Затем, немного подумав, добавил: Стакан. А я бы Вам тушеночки, хлеба, вот у меня имеется. У Вас семья, наверное, деток кормить надо, — и мужчина принялся шарить в своем вещмешке, доставая и показывая содержимое.

— Да Вы в своем уме вообще? — возмущению Веры Анатольевны не было предела.

— Тише, тише, прошу Вас, — мужчина приставил указательный палец к губам.

— Вы поймите, пожалуйста, не помогают мне успокоительные эти, глаза закрою — лязг этот по всей голове отдается.

— Какой лязг?

— Ну, гусениц этих металлических.

— Проходите, давайте измерю Вам давление, — немного успокоилась врач. — Присаживайтесь вот сюда, — женщина указала на стул рядом с ее столом.

Вздохнув, мужчина сел, всунув свой вещмешок между ног, и обнажил руку. — Да, повышенное, — задумчиво заметила Вера Анатольевна, измерив давление. — Вы расскажите, что видите, когда закрываете глаза, Вам выговориться необходимо; я врач, мне можно.

Мужчина сглотнул.

— Поспать хочется, выпить и поспать.

— Да что Вы все выпить да выпить. Ну, надо как-то успокоиться, взять себя в руки. В конце-концов, всем сейчас тяжело, Вы ведь мужчина.

— Да, мужчина.

— Прекратите повторять за мной!

— Ладно, пойду я, — он встал.

Снова этот взгляд.

— Погодите, успокоительное сейчас дам.

— Да не надо, спасибо, не поможет, ничего не поможет. Вот тушенку возьмите, — и он выложил на стол булку ржаного хлеба и две банки тушенки. — Сахар вот еще деткам.

— У меня нет детей, я с мамой живу.

Мужчина задержал взгляд на Вере Анатольевне.

— Нет? Но будут, обязательно будут. Возьмите.

Что-то было в его печальном пронзительном взгляде, какая-то обреченность, безнадежность, что ли. У женщины защемило сердце.

— Постойте… Подведете Вы меня под монастырь, уволят меня за такое, без пайка и жалованья, — Вера Анатольевна открыла шкаф и достала бутыль с надписью С2Н5ОН. И глаза мужчины, до этого грустные и понурые, вмиг оживились.

— Да кто ж узнает-то? Я быстро, вмиг сейчас, и уйду. Меня Григорием зовут, а Вас?

— Вера, — наливая в стакан, представилась женщина.

— Ве-ра, — протяжно повторил мужчина. — Красивое имя.

Затем буквально за минуту полный стакан со спиртом отполовинил во второй, и наполнил их водой из графина.

— Ну, теперь порядок, — спирт еще, как показалось женщине, не успел смешаться с водой, а Григорий опустошил уже первый стакан.

— Фу, — поморщился мужчина, занюхал рукавом и закрыл глаза. — Ну все, спасибо Вам.

— Не бережете Вы себя, — покачала головой врач. Григорий открыл глаза и впервые за вечер улыбнулся.

— Я умер уже давно, — и, немного подумав, добавил: — Не физически, конечно, морально. Так проще, иначе не выжить.

— Нельзя так говорить, неправильно.

— Да кто б подсказал, как правильно. Вы что читаете?

— «Война и мир» Толстого.

— О, надо же, — удивился мужчина.

— Читали? — Да, да, читал, давно, правда, в другой жизни. Я сельским учителем до войны работал; читал, много читал.

В кабинете воцарилась тишина. Лишь завывания ветра слышны были за окном. Мужчина взял второй стакан.

— Погодите, погодите, Вы хоть закусите чем-нибудь; сейчас, секунду, хлеба отрежу, нельзя же так, — женщина взяла нож и принялась нарезать хлеб. — Тушенку откройте.

— Нет, нет, не надо тушенку.

— Что б еще Вам предложить? А, вот, сало у меня есть.

— Ой, да это лишнее, спасибо огромное.

Григорий положил шматок сала на хлеб:

— Ну вот, какой замечательный бутерброд получился, — и он подмигнул Вере. Опустошив второй стакан, он принялся закусывать.

— Вы только никому, ради Бога, не рассказывайте об этом, — попросила врач.

— Само собой, не думайте даже, — заверил Григорий. — Ну, пойду я, — мужчина встал.

— Вы курите?

— Да.

— Ну, покурите, посидите, что уж Вы так сразу.

Григорий достал папиросу. Его осоловелые глаза приобрели характерный блеск.

— Приду, сразу упаду спать, спасибо Вам, давно мечтал выспаться.

— Это алкоголизм, Григорий, нужно как-то бороться.