Наконец лог влился в Курпинский лес. Ветер был сладким. Птица взлетела, и солнце прошло сквозь её крылья, превратив перья в лучи. Я вспомнила (часто я вспоминаю во сне какие-нибудь странности), что все войны – от шума ветра в поле, он поёт о набегах и победах, зовёт вперёд. А лесной ветер славит Бога. Осёдлые и кочевники воспитаны разными ветрами. Движение ветра, путь которому преграждают деревья, кругообразно, такой ветер «возвращается на круги своя», и человек, подпадающий под действие его ритма, составляет представление об осёдлости и сельскохозяйственном круге жизни. Звук полевого ветра – бесконечное стремление вперёд, человек, подчиняющийся этому ритму, представляет жизнь как движение по прямой.

Я увидела гигантскую сеть, которая стояла, слегка колеблясь, на границе леса и поля. Начиналась битва двух ветров. От самого горизонта пошёл всё нарастающий свист. Облака вытянулись в стрелы и понеслись к лесу. Волна воздуха была такой сильной, что гребень её искажал видимость, и поверхность поля словно бы морщилась, как море во время шторма. Я не сразу поняла, что тёмный лохматый вал, который катится по воздуху к лесу, состоит из жаворонков и сусликов, попавших в действие ветра. Волна ударилась в сеть, но не смела её, а отпружинила, ветер с поля ослаб, вал из мелкой живности рассыпался и рассредоточился, вороша будто бы подкошенную траву. Сеть упруго колебалась, две воздушные массы пытались опрокинуть её одна на другую. Лес шумел, клочья листьев забивали ячейки сети. Вдруг сеть подалась глубоко в поле. Мне показалось, что сам лес выбежал вперёд: это сорванная листва рыбным косяком двинулась на сеть. Верещали клубы птиц, облака вертелись, будто две гигантские руки мыли в небе одна другую. Сеть порвалась, её унесло в сторону, между двумя ветрами стояла живая стена всего, что было пленено ими: мелкого зверья, пернатых и зелени. Ветры ревели и выли, стена пищала. Конец поединка обозначила молния. Стена рассыпалась. Я проснулась от света, вспыхнувшего в окне напротив, удивляясь, что не слышу грома.

Когда-то ты, Игорь, много делал для меня. Внимание человека, которого я ничем не выделила, воспринималось мною только как попутное обстоятельство: вовремя подошедший транспорт, оказавшийся под рукой зонт. А ты, любящий, вдохновлённый тем, что твои дары приемлются, всё больше усердствовал в служении. В привычке, с которой я принимала твои услуги, ты видел признак сближения, но это было иллюзией, потому что я просто привыкла к удобству и уже не замечала его. Наконец, ты, как все любящие, начал требовать от меня ответных движений как очередного этапа сближения: ты шёл по дороге беспрепятственно, дошёл до ворот и стучал в них. Если любящего полюбили – ворота распахиваются, а если, чаще всего, – нет, то обманувшийся думает: «Я слабо постучал», и стучит всё сильнее и сильнее. Реакция любимых бывает разной. Есть победители, которые видят, как идут к их воротам – и не препятствуют, чтобы упиться стуком, звуком их победы, и не отвечать. Есть невнимательные. Они ничего не видели и не замечали, и стук их пугает, и заставляет обороняться. Есть неуверенные. Они винят себя в том, что проглядели путника или из-за нерешительности не остановили его вовремя. Они подают страннику милостыню дружбы или, скрепив сердце, пускают путника, а потом выгоняют его тем подлее, чем сами слабовольнее. Я отношусь к последним. Однако ты сам испугался собственного стука, и я не столько впустила тебя в собственную жизнь, сколько заточила тебя в ней.

Я не любила тебя, я жила с тобой от отчаянья. Временами твоя внешность вызывала у меня омерзение, судорога которого сменялась виной, жалостью, уничижительным умилением, а затем, последовательно, желанием. Ты оказался такой же, как и я. Твоя любовь ко мне, которую я поначалу сочла привлекательным для себя удобством, выродилась в отчуждение. Ты полюбил спать один, ты ел один, закрывая дверь на кухню, ты прятался от меня в собственной квартире, и я преследовала тебя только потому, что ты делал это явно. Я обнимала тебя потому, что видела – ты не хочешь объятий, и не думала, что буду так страдать после того, как уйду.

Я скучаю только по твоему балкону. Когда, по ночам, темнота отторгала моё тело, и радиация страха проникала в душу, я выходила на балкон, в живую, уличную, воздушную ночь. Словно капли воды на странице книги, редкие пятна света из неспящих окон выделяли на чёрной плоской листве объёмные бронзовые ветви. И моя тень была как гигантский пролом в лиственной скале. Я дышала этой ночью, а, значит, действовала, жила. На улице мрак никогда не бывает тусклым, он всегда блестит. Я видела кровь и лимфу огней, бриллиантовую мглу за деревьями, морщины старой городской воды в канале, и точно знала: я человек.

Балкон – лучшее в нашем романе, балкон, дающий выглянуть в жизнь – не выйти в неё – гостю царя Аида.

В нашу последнюю встречу я хотела посмотреть на ночь с твоего балкона, но не застала её. Я видела только сумерки на Прудах, когда шла к тебе, и такой же рассвет, когда уходила.

В этой деревне женихи и невесты ждут смерти своих стариков, потому что только в день погребения родственника одного из обручённых совершается свадебный обряд. И хоронят усопшего в супружеской спальне, чтобы не о любовных утехах, а о краткости земной жизни думали молодые на своём ложе. Они восходят на крышку деревянного саркофага, и запах первоначального тления смешивается с запахом первого семени. Во всей деревне только Ананда и Мадера желали своим старикам долгой жизни: их обручили в детстве, и с того самого дня они возненавидели друг друга. Встретив Мадеру, Ананда тотчас начинал бросаться в неё камнями и грязью, а Мадера протягивала бечеву на той тропинке, по которой Ананда бежал в школу. Люди, умеющие ненавидеть, способны и любить. И у Ананды, и у Мадеры были сердечные привязанности. Страстные и упрямые, оба они добились взаимности, и не старикам, а друг другу желали смерти. Умер дед Ананды. Больше всех оплакивал старика его внук, рыдая на груди у своей возлюбленной, под персиковым деревом. «Не убивайся так, – сказала Лакшми. – Я смелая, я спрячусь в гробнице с останками твоего достопочтенного деда, а когда Мадера возляжет, выскочу в его саване и напугаю её. Трусиха умрёт от страха, и ты снова будешь свободен!» Ананде понравилась эта идея. А в это время Радж утешал Мадеру под кипарисом: «Не горюй! Нет в деревне юноши храбрее меня! Я проберусь в дом Ананды и спрячусь в гробнице его дедуни. Потом закричу, завою и выскочу, не дав женишку притронуться к тебе! Ананда трус – из него и дух вон!»

Настал день свадьбы. Дедушка Ананды уже побагровел, растрескался и потёк, как перезрелый банан. Супружеская опочивальня источала знатную вонь. Трупные мухи покрывали ложе брачным покрывалом, а жемчужные черви вылезали из-под матраса.

Ночью, когда в доме ещё не стихло свадебное пение самых старых старух, молодых втолкнули в зловонную спальню. «Эй, дедушка, как ты там?!» – крикнул Ананда, несколько часов назад спрятавший в гроб храбрую Лакшми, облачённую в саван, который она сварила в благовониях, чтобы хоть как-то защититься от дедушкиного тлена. Но в ответ не раздалось ни звука. «Струсил Радж!» – подумала Мадера, и сердце её сжала тоска. «Дедуля, тебе там не душно?» – Ананда испугался, не задохнулась ли Лакшми, и откинул шёлковое покрывало, вспугнув рой насекомых. Мадера вскрикнула, Ананда схватился за грудь, – из-под матраса безжизненно свешивалась юная рука. Крышка гробницы была откинута, и печальная картина предстала молодым: мёртвые Радж и Лакшми с безобразно искажёнными лицами покоились, скрючившись, как змеи, на раздутом теле дедушки Ананды. Каждый из них так испугался ожившего мертвеца, что умер от страха. И увидели Ананда и Мадера, какие безобразные тела они любили, и горе охватило их, и спасительный плач овладел душами. Два месяца рыдали они над трупами, питаясь одними слезами, и скорбели, не сходя с места печали до тех пор, пока Ананда не ослеп, а Мадера не онемела. Тогда сошло на них просветление, и увело в горы, где стали они святыми супругами, поселившись среди красных обезьян, и люди воздвигли алтари Ананде и Мадере.