– У меня на войне псориаз прошёл, – продолжает Фома. – Что такое псориаз, я знаю. Это большая перхоть на голове. Её отковыриваешь, но она потом снова нарастает.

Меня начинает подташнивать. Надеваю броник, плащ, беру автомат. Фома тоже одевается. Включает фонарик, и мы выходим на улицу.

Я меняю Чапу. Чапа еле стоит на ногах от усталости. Мокрый насквозь. Мы здороваемся и тут же прощаемся. Чапа уходит. Фома стоит рядом.

– Тебе на дальний, – подталкиваю Фому в направлении его поста.

Фома недоумевает:

– Я ведь только что тебя сменил. Почему ты опять пришёл?

– На дальний, Фома, тебе на дальний, – будто не замечая того, что Фома бредит, повторяю.

Фома разворачивается и уходит.

Здесь больных нет. Больные в больничке. В располаге, даже если у тебя агония, ты всё равно здоров.

9 июля

Мартын внешне похож на персонажа советского фильма «Дети капитана Гранта». Того, который говорил: «Я не Негоро, я – Себастьян Перейро!» Серьги в ухе не хватает.

Получив должность помощника коменданта, застегнул камуфляж на всю молнию. Носит под мышкой папку. Задирает подбородок и поджимает губы.

Достаточно представить себе Себастьяна Перейро с папкой под мышкой (вроде Огурцова из фильма «Карнавальная ночь») – и можно умереть со смеху.

Услышал, как Мартын ругается на Ахмеда:

– Ты тупой!

– Мы тут все тупые. Острые – на объекте, – заступился за Ахмеда.

Объект – Сердце Дракона. Основная движуха на нашем участке фронта происходит именно там.

Мартын понял, на что намекаю. Сжался в комочек, стал маленьким и безобидным. Немного попятился назад, потом резко развернулся и будто растворился в воздухе – исчез из моего поля зрения.

9 июля, день

Льёт дождь. Поспал пару часов и выспался. Света нет. Вышел во двор. Атмосфера гнетущая.

Прошла информация, что пропавшие без вести могли попасть в плен.

Водитель уазика разворачивался и наехал колесом на мину. Машину разметало в клочья. Его нашли в семидесяти метрах от места взрыва. Оторвало руку и обе ноги.

Пошёл смотреть расписание нарядов к домику коменданта и не обнаружил своего позывного. По дороге назад встретил Бичу, спросил: «Почему?» Сказал: «Отдохни». Попросил поставить меня и дать возможность отлежаться Фоме-два.

Стихи ушли. В голове ни строчки. Уже давно. Так долго никогда не молчал. Чтобы не сойти с ума, решил вести дневник. Он даёт иллюзию собеседника.

Дневник никто не прочтёт. Если не выживу. От этого легче загонять буквы в слова, а слова в предложения. Вероятность выживания мала. Смерти не боюсь.

Боюсь, что физически не потяну нагрузок и подведу парней… свои высокие идеалы. Боюсь сломаться.

Я видел на этой войне сломанных людей. Печальное зрелище.

9 июля, вечер

Драматургии не случилось. Назначили нового коменданта. Бича вернулся в помощники, а Мартын остался не у дел. Папка заброшена под кровать. Камуфляж расстёгнут.

Водитель уазика, которому оторвало ноги, скончался. Позывной Танцор.

Сто дней на войне. 91 день – первый круг и 9 дней – второй.

Дневник начал вести неделю назад. Он заполнил пустоту, образовавшуюся в отсутствии связи с большой землёй.

Жалею о том, что раньше не додумался. Дневник увлекает. Снимает напряжение.

Пару недель, пока занимался на первой и второй учебной базе, оставался без телефона. Ничего не записывал. Надо восстановить пробел.

Будут всплывать воспоминания из первого круга, запишу здесь.

10 июля, день

Без происшествий. Отоспался, отработал, перекусил, зашил дыры на камуфляже, который покупал в Москве, готовясь к выезду. Есть ещё один. Его выдавали на первой учебной базе. Держу про запас. Не надеваю.

На второй круг выдали всё то же самое, что выдавалось на первый. Вместо бушлата – куртка. Добавилась фляга для воды и разгрузка намного лучше. Та, которую получали зимой, рвалась в первый же день. Снимали с неё карманы для магазинов и перекидывали на броник. Броник носили поверх бушлата.

Получая бушлат, просил выдать 50–52 размер. Был пошире. Сейчас 48-й в самый раз. Мне выдали 56-й.

– Зачем, – говорю, – мне 56-й, если я – 52-й?

Ответили, дескать, бушлат нужен такого размера, чтобы в студёную ночь и себя можно было накрыть, и коня. Жаль только, что коня не выдали.

В том бушлате через неделю заблудился. Сильно похудел. Ходил как Филиппок в отцовской шубе, пока не купил нужного размера.

Резиновых сапог в этот раз не выдавали. Из обуви только кроссовки «Лёва» – мультикам. Как ни странно, подошли. Хожу не снимая. Зимой давали такие же. Не сумел привыкнуть. За неделю ступня превратилась в сплошную кровавую мозоль. Сейчас в кроссовках нога чувствует себя хорошо. Есть берцы, лёгкие. Покупал вместе с камуфляжем.

10 июля, под вечер

Организму нужно две недели на адаптацию. Потом становится легче. Привыкаю. Гоню мысли о домашнем уюте, чтобы не так тоскливо было. Возможность позвонить на большую землю – есть. Надо подойти к командирам, попросить. Просить не хочется. Да и звонить тоже. Сомневаюсь, что разговор с большой землёй даст мне сил. Наоборот, могу расклеиться.

После караула вздремнул на часик. Вышел во двор, там Калуга сидит и бормочет: «Ангел-хранитель, ангел-хранитель…»

Штаны задраны до колен. Ноги распухшие. Костяшек не видать. Несколько дней назад на полигоне схватил тепловой удар. Плюс тридцать жара, мы в тяжёлой броне, плюс БК. Он оставил на базе кепку, бегал в шлемаке. На перекурах снимал шлемак, чтобы не так жарко было. Результат налицо. Вернее, на голове. Отрабатывали эвакуацию на реальном трёхсотом.

– Ничего себе, – говорю, – как у тебя ноги распухли.

– Бухал на гражданке… поэтому, наверное.

По Калуге видно, что был не дурак выпить. Под глазами мешки. Лицо застыло в похмельной гримасе. Щёки отвисшие.

– Я бухал, – продолжает. – Ну как бухал? После работы вечером. Немного, потому что утром вставать. На выходных пил нормально так. Все выходные пил. Потом опять пил, немного. После работы. Почки посадил. Печень. Ноги опухают. Но я разве виноват, что у меня ноги опухают?

– Освободили от БЗ?

– Да. Бухал я на гражданке. Теперь ходить не могу. Вернусь, пить не буду. Ангела-хранителя нельзя подводить и гробить себя почём зря. Понимаешь, Огогош, такая жизнь. Работа тяжёлая, денег мало, перспектив никаких.

Живём с женой – сами не знаем зачем. Но зачем-то ведь живём? И ангел-хранитель у меня есть, оказывается.

– И я вчера про него думал. Но может, – кивнул на небо, – нас берегут для чего-то более страшного.

– Берегут для чего-то более страшного? – Калуга повторил за мной и побледнел. – Пойду лягу, ноги вверх подниму, может, опухоль спадёт.

10 июля, вечер

Страх. Взял его, будто вещь какую, и разделил на три части, важных для спокойного существования. Определил для каждой своё место в голове. Боюсь: подвести, сломаться, бессмысленно погибнуть.

Стоп. Зная (хорошо, предполагая), какое количество людей молится за меня, погибать – подло. Даже со смыслом. Всё равно что подвести их.

Первый и последний страх положил на одну полочку. Так надёжнее.

11 июля, обед

С утра слышу выходы. Ба-бах – и тишина, ба-бах – и тишина, ба-бах… Так только наша арта работает.

Напротив поста, на углу забора, сидела трёхцветная кошка. Морда рыжая, ухо чёрное, грудка белая. Долго сидела и зевала, показывая розовый, как тельце младенчика, язычок. Летом на войне мало белого цвета. Полевые цветы и кошкина грудка с серым оттенком. Зимой было чуть больше. Особенно если под утро выпадал снег. К полудню, правда, и он темнел.

В декабре, семнадцатого числа, я приехал на пункт сбора добровольцев, а уже девятнадцатого был там, где должен быть любой уважающий себя мужчина, – за ленточкой. Так начинался мой первый круг.