Еще больше давила боязнь зародителей. Звонить им я опасался, да и телефона у меня не было. До слез, до сжимания сердца в грецкий орех с последующим его раскалыванием, было жаль родителей. Что они сейчас думают, как живут, есть ли у них силы и здоровье выдержать все свалившееся? И то – какие, кроме святой родительской веры, могут у них быть доказательства того, что я не злодей? А главное, им неизвестно, что с их сыном, где он, жив ли, здоров, а может быть и мертв. Эти мысли были страшнее самой изощренной пытки. Нервы мои дрожали тугой струной, готовые в любой момент лопнуть.

Ради того, чтобы облегчить жизнь старикам я уже готов был выйти и сдаться, но сдаться, значило вчистую проиграть гонку. Упустить самый быть может главный в жизни вызов, навсегда отвернуть от себя судьбу и догнить, может быть и очень долгий, но никчемный век. Ибо судьба благоволит сильным. Ну и иногда раздолбаям.

Я верил, что старики, только дай им весточку, воспрянут и ободрятся, вернутся к жизни надо было лишь придумать, как это сделать. И я придумал. Я уехал из Штырина, на рейсовом раздолбанном пазике, через поля и леса, с хитрой пересадкой, до которой я оттоптал по полям километров десять, в Заилань – райцентр, что находился в полусотне верст от Штырина.

Между границами этих двух районов, вклинивалась полоса земель другого региона. Этой заячьей петлей я рассчитывал усыпить, если что, бдительность погони.

В Заилани я купил тетрадь, ручку, конверт, марку – написал письмо, указав адрес соседки из крайнего подъезда, большой маминой приятельницы и человека несомненных моральных качеств. Опустив письмо в ящик я быстро, даже не поняв, что такое Заилань, исчез.

***

Несмотря на письмо, тревога лишь усилилась. Теперь к переживаниям за родителей добавилось беспокойство за то, дойдет ли письмо, не затеряется ли, передаст ли его соседка. От тоски и тревоги, да и от безделья, я начал попивать.

В собутыльники я выбрал Юрыча, о чем вскоре пожалел. Юрыч во хмелю и Юрыч в трезвости были двумя разными людьми. Выпив, Юрыч становился параноиком, агрессивным, но с агрессией внутрь себя. Шумный и многословный, пьяный Юрыч отличался от себя трезвого, как неизмеримый простор неба от тверди земной. В нем бушевали грозы и рвались во все стороны ветры, сотни тонн влаги изливал он из своих мрачных, тяжелых туч и не было от этого спасения. Он клял всех и вся, прыгал и скакал, хватался за ножи и исполнял с ними абречьи танцы. Поначалу я испугался, но довольно быстро понял, что опасности нет, что это нечто напоминающее горский танец, очень искрометный и зажигательный, неистовый и оттого, для непосвященного, страшный.

Гораздо более доканывала пьяная Юрычева ахинея, которую он нес не умолкая, на повышенных тонах, будто бы обращаясь ко всему миру сразу. Его ораторство было бессмысленным не только потому, что не было аудитории, но и потому, что мутный потоко слов сам по себе не имел смысла. Позже, немного разъяснив для себя Юрыча, до меня дошло, что смысл все-таки был. Просто Юрыч был не homo sapiens в привычном смысле, а переходная модель от человека разумного обратно к человеку природному.

Причем переход этот состоялся не только под влиянием алкогольной деградации, но и от какого-то, случившегося давно, и еле удерживаемого в памяти надлома. Может быть трагедии, а может быть несостоявшихся замыслов, или рухнувших надежд. В общем, Юрыч представлял собой человечьи руины, по которым еще можно опознать контуры и очертания здания, но тлен которых уже вытеснялся природой.Он пытался бороться с этим своим не то разложением, не то замещением, однако делал это по наитию и только потрезву. По пьянке же попытки борьбы быстро перерастали в саморазрушение. Остатки разума пытались бороться, но, сгорая в алкоголе, создавали какой-то новый и нелепый мир, как языки пламени создают композиционно сложные видения.

Слушать Юрыча было забавно. Смотреть на ужимки и прыжки тоже. Но от всего вместе быстро наступало утомление. И тогда я боролся с Юрычем частым подливанием водки в стакан. Доходя, как и все алкоголики, до определенной дозы, он быстро угасал и засыпал, изредка во сне вскрикивая, на пути к протрезвлению выдавливая остатками разума замещаемый мир.

Так или иначе, именно из его алкогольных откровений я узнал, что окунь в неком Черном озере пропал оттого, что «этими суками» был проведен эксперимент и в озеро запустили карликовых дельфинов. Они то «всё и поели», а потом издохли сами. Да и само озеро, дескать, тоже появилось в следствие ядерного эксперимента. Теперь мне было известно, что прожженный по пьяному делу у костра бушлат моего собутыльника – дело посещения инопланетянами реки Иланьги и отбирания ими из Юрычевого организма пробы. Знал я и что есть у Юрыча в лесу схрон, а в нем оружие времен второй мировой войны, по большей части немецкое.

На мою заметку, что линия фронта проходила в полутора тысячах километров, он не стушевавшись ответил, что это был диверсионный отряд, и если бы я не подлил собутыльнику водки, Юрыч договорился бы до того, что это именно диверсанты и запустили в озеро карликовых дельфинов.

Также, по большому секрету, он поведал что есть у него в лесу приятель, живущий де по горнему закону, а у приятеля того борть. А в борти живут одичавшие шмели княжьей породы. Шмели те, делают мед со вкусом дегтя и необычным, почти наркотическим эффектом. По правде говоря, глядя на Юрыча, я порой начинал верить в существование волшебного меда, – так его несло.

Однажды, когда я скучал за бутылкой пива перед телевизором, распахнулась дверь предо мной предстал совершенно безумный Юрыч, протянул спичечный коробок и отрапортовал:

– Ай эм гуманоид!

Я хотел было представиться в ответ межпланетным, третьей гильдии купцом с Альфы Кассиопеи, но Юрыч спохватился и доложил по форме:

– Ай хэв гуманоид! – И убедительно потряс коробком, подтверждая наличие в нем настоящего гуманоида.

Тот, на поверку, оказался очень большой личинкой стрекозы, той самой, что мы в детстве называли «шарошка» и пугали ее неприятным видом девчонок. Очевидно, Юрыч ползал где-то, собирая шарошек для наживки, нашел крупный экземпляр, а после встретил собутыльников.

Так для меня открылся еще один Юрычев талант – способность к языкам. К нему он прибегал тогда, когда алкогольная пена его нездорового сознания сворачивала Юрыча с теории заговоров по истреблению «этими сволочами» всего окуня, на высокие, необъяснимые материи, на нити божественного провидения, линии судьбы, на философию и метафизику.

Видимо Юрыч считал, что об этих непонятных, призрачных и туманных вещах стоит рассуждать не на родном языке, чтобы еще более все запутать и вот тогда-то оно и прояснится само. В его арсенале были французские, немецкие, яапонские словечки, но более всего он уважал язык Шекспира.

Конечно, никакого английского языка Юрыч не знал, и хранил в памяти лишь словарный запас курса средней школы. Из него и вворачивал он что-нибудь, казалось, что невпопад, но видя для себя в этом тайный смысл и знаки. Когда же я начинал хохотать над этими невероятными фразочками, Юрыч, казалось на мгновения трезвел, и даже как-то обижался, как обижаются художники, когда до зрителей не доходит замысел их картин.

– А ты видел когда-нибудь факс? – как-то спросил меня Юрыч посреди этих англоалкобдений. Был он в тот момент пугающе трезв, хотя только-что еле держался на ногах.

– Конечно! – Ответил я.

– И отправлял? И получал? Не врешь?

– Даже из-за границы один раз получал факс, – вспомнил я.

– И что, такое вот оно все из него вылазит, какое на другом конце света в него залазит, – не отставал Юрыч.

– Все до буковки, до точки, а если рисунок, то даже тона видны, – подтвердил я.

– В ту же минуту?

– В ту же минуту.

– Как он выглядит, этот факс? – Недоверчиво спросил Юрыч.

– Словно большой настольный телефон, только со щелью, как у пишущей машинки.

Юрыч взглянул на меня с такой пронзительной тоской, что стало не по себе. Мне показалось, что он не поверил. И решил, что я его дурю, что никакого факса я не видел.