На площади, при свете факелов, под треск выстрелов и грохот обвалов, Министр Надежд обратился с призывом к толпе.
– Граждане! Бедные, обезумевшие граждане! Остановитесь! Остановитесь, пока не поздно! Вас ждёт смерть! Тому ли я учил вас столько лет?! На что вы променяли дух мудрой надежды?! На тёмный и слепой бунт?! Остановитесь! Остановитесь, несчастные! Пожалейте себя и наш великий Главный Город! Остановитесь, пока не поздно!
Бедняга! Он был убит камнями, а его министерство взорвано вместе со зданиями Верхнего Города.
«Ассоциация Действенной Философии» пыталась что‐то проповедовать при помощи машин своих, но они были отброшены столбом огня, а председатель, совсем уже старый и ветхий, еле успел спастись на одноместном аэроплане.
– Дураки, – кричал он, одиноко качаясь в голубом безоблачном небе. – Вам никогда не победить! Мир держится на разумном насилии, а не на диком самонадеянном бунте! Слепые восставшие черви! Презренные оптимистические телята! На что вы надеетесь!
Он задыхался на вольном воздухе, точно в петле, плевал вниз, где рушились дома и клокотал огонь, и умер от страха, злобы и горя.
Машина долго носила по воздуху его сморщенный и лёгкий труп.
Тысячи других аэропланов вылетали из Верхнего Города. На них спасались дети и женщины. Плач и крики наполняли воздух.
А внизу всё чаще и чаще грохотали обвалы и взрывы. Яркий свет проникал в Главный Город. На многих улицах уже видно было небо.
– Да здравствует солнце! – кричали в радостном исступлении тысячи угоревших людей. – Да здравствует небо! Ура-а-а…
В ответ сыпались снаряды, с могильным шипением лился горячий цемент, сыпался удушливый, всё проедающий, смертоносный порошок.
Люди гибли без числа, а живые отвечали новыми оглушительными взрывами, пожарами и метким огнём обречённых.
На каждой улице происходил бой. Бились в квартирах, на крышах, под развалинами и под открытым небом.
– Взрывайте мосты! – кричали отовсюду. – Взрывайте Верхний Город! Жгите! Побольше взрывайте и жгите!
– Граждане! Граждане! Бегите из района рынков! Зовите всех! Сейчас обрушится вокзал Верхнего Города! Спасайтесь, граждане!
– Урра-а-а! Урра-а-а!
Вскоре вокзал обрушился. Страшный грохот не мог заглушить радостных воплей людей. Длинные цепи вагонов с оглушительным треском падали вместе с обломками зданий, вместе с мостами, перронами и рельсами.
Огневой вихрь, смерч из огня, железа и камней взвился к небу.
– Урра-а-а-а!
Большие отряды восставших взобрались по развалинам в Верхний Город. Он был наполовину пуст. Тысячи аэропланов спасали жителей. Им вдогонку посылались проклятья, огонь и пули.
Войска рассеялись. Все казармы были взорваны. Всюду бушевал огонь, качались и падали здания.
– Довольно! – кричали снизу. – Довольно! Мы гибнем. Остановитесь! Довольно!
Целые улицы заживо погребённых, с трудом пробиваясь сквозь горы развалин, умоляли о пощаде.
Но новые обвалы вновь хоронили их, убивали, сметали с лица земли.
Весь день и всю ночь шло великое разрушение, а к утру одинокие и усталые взрывы довершили гибель Главного Города.
Так просто и стихийно погиб он. Сложны и многообразны пути гнёта – нет предела в них человеческой фантазии – а путь к свободе прост, но горек. Верхнего Города не стало.
Было одно только море тлеющих и горящих развалин, чудовищные груды домов, дворцов, площадей, мостов и улиц, а среди искривлённого хаоса железа, камней и дерева – редкие толпы чёрных, оборванных и окровавленных людей.
Многие из них были ранены, многие умирали, многие плясали, потеряв рассудок, но и раненые, и умирающие, и безумные радостно и громко пели песни в честь яркого восходящего и ослепительно-равнодушного солнца.
Дом доктора Катапульты
Глава первая
Когда Курца вызывали по телефону и сообщали, что барин, Алексей Иванович, хочет его видеть, Курц щурил свои зелёные узкие пройдошливые глаза и бормотал не без удовольствия:
– Опять, должно быть, вляпался в какую‐нибудь историю.
Лет пять тому назад Курц служил у Алексея Ивановича в качестве обыкновенного лакея. Как лакей, он никуда не годился, и его прогнали.
Но зато его ум, изворотливость и особое умение находить выход из самых запутанных и печальных положений часто заставляли молодого легкомысленного богача вспоминать прогнанного лакея и звать его специально для совета, разумеется, за хорошее вознаграждение.
А в запутанные и нелепые положения молодой богач попадал часто и бывал в таких случаях совершенно одинок и беспомощен.
Он бродил по своему роскошному кабинету, лежал на турецком диване, тёр ладонью лоб, но, в конце концов, приказывал звонить Курцу.
Курц незамедлительно приходил – чистенький, розовый, аккуратный. Алексей Иванович рассказывал в чём дело, а Курц, помигав узкими своими глазами, давал совет, и всегда дельный и подходящий.
«Что сегодня у него за история, однако, – думал Курц, – опять, должно быть, какая‐нибудь дурацкая дуэль!»
И Курц, хитро подмигнув самому себе, пробормотал:
– Всё равно, что бы ни случилось с ним, я его сведу с Катапультой, пусть поспит с годик, это ему пойдёт впрок…
Последние слова Курца нуждаются в объяснении.
Бросив лакейство, Курц стал маркёром, затем занял должность эконома в каком‐то клубе. В клубе он завёл большие знакомства, вечно что‐то кому‐то устраивал, получал деньги, и в результате поставил у себя в комнате письменный стол с телефоном и стал похож на делового человека.
К нему обращались со всякими делами разнообразнейшие люди, и почти каждому Курц в чём‐либо помогал.
Недавно Курцу рассказали, что в столицу приехал учёный, фамилии которого никто не знал и который называл себя доктором Катапультой.
Этот Катапульта начал весьма странную и необыкновенную деятельность.
Он уверял, что обладает особым чудесным умением усыплять людей на какое угодно время, то есть искусственно прививать летаргию на год, полгода и вообще на сколько угодно.
Было у него множество агентов, распространявших слухи про Катапульту, и успех у него был такой, что Катапульта вынужден был отказываться от клиентов, если они были недостаточно богаты… Курц с Катапультой познакомился, и учёный лично просил его рекомендовать богатых клиентов.
Что с ними делал Катапульта, неизвестно было никому, но достоверно было установлено, что доверившиеся ему люди, польстившиеся на возможность отдохнуть от жизни, уйти хоть на время от её тягот, возвращались от Катапульты после условленного срока, правда, исхудавшими и усталыми, но вполне здоровыми, и на вопросы, где они были и что с ними происходило, либо говорили, что спали и ничего не помнят, либо угрюмо отмалчивались.
Затем, кроме всего этого, Курц узнал, что за каждого богатого человека, сведённого с Катапультой, посредник получал огромное вознаграждение.
Последнее обстоятельство и щекотало, главным образом, жадное воображение Курца.
«Надо будет пристроить голубчика, – цинично думал он об Алексее Ивановиче, – деньги будут хорошие и отдохну от него, а то надоел он мне больно со своими вечными неприятными историями…»
Глава вторая
Курц застал бывшего барина в удручённейшем состоянии. Богач, молодой человек с впалой грудью и наивно выпученными, удивлёнными глазами, лежал на диване и плакал, как дитя.
– В чём дело? Что случилось? – спокойно, как врач, спросил Курц.
– Я не вынесу этого! Я… я… умру! – схватился за голову Алексей Иванович. – Милый Курц, помоги! Ты же умница и всегда мне помогаешь!
– Что ж случилось?
– Моя невеста, Лида, бросила меня и вышла замуж за Кострицкого… Ах…
И покинутый жених залился горькими слезами…
– Что делать?! Что делать! – причитывал он. – Думаю вызвать Кострицкого на дуэль, но она не вернётся ко мне, я знаю, она не вернётся, если даже я убью его…
