– Нет, дед, я хочу там! – не вырываясь и не сопротивляясь, говорил Егор, указывая на Верину кровать.

Вера встала и помогла деду. Вместе они усадили его на диван, почувствовав расслабленность, Егор сам закинул ноги и опустил голову на подушку.

– Дед, ты зачем его так напоил?

Петр Константинович поднял руку, и хотел было что-то сказать.

– А-а-а! – протянул он, – Молодежь! – с быстрым броском руки вниз сказал он, и двинулся в сторону кухни, шаркая ногами по полу.

Вера смотрела на спящего Егора, тот обхватил обеими руками подушку и засопел.

В окно третьего этажа впадали лучи солнца, девять часов утра, осень, солнце светило ярко, не оставляя намека на то, что совсем недавно шел дождь. Вода в лужах высыхала и испарялась, непонятным был сентябрь, то пытаешься не показывать носа на улицу, так как безостановочно льет дождь. Потом он внезапно останавливается и начинает ярко светить солнце, то самое, еще летнее солнце.

Петр Константинович убрал пустую бутылку со стола и присел на табурет. Следом в кухню вошла и Вера.

– Дедуль, ты на меня сердишься? – положила она свои руки ему на плечи.

– Вера, ты хорошо знаешь этого парня?

В ответ Вера сделала тяжелый выдох.

– Я знаю что часть из того что он говорит правда. Все остальное, дедуль, я не знаю. Он в поезде за меня заступился, за что и пострадал. Я может быть, впервые в жизни себя почувствовала виноватой. Два дня, дедуль, пожалуйста, дай два дня на поиски работы. Потом он за все будет платить, а если не найдет, уедет.

Дед взглянул на нее снизу вверх и, улыбнувшись, проговорил:

– Как же ты выросла.

– Дед, я домой поеду, приеду завтра с утра.

– Матери привет! – окинул вслед Петр Константинович.

Сентябрьский день был похож на летний, прохожие щурили глаза от ярко светившего солнца. Со двора у дома разносились детские крики, удары ног по мячам и не выносимые громкие плачи. Егор спал как убитый, после обеда и сам Петр Константинович ненадолго прилег отдыхать в находившуюся рядом комнату. Спустя несколько часов солнце медленно скатывалось вниз, постепенно тень ложилась на асфальт, а листья деревьев уже начинающих по чуть-чуть опадать шатал легкий вечерний ветер.

Егор приоткрыл глаза и начал оглядывать комнату, совершенно не понимая, где он находится, он попытался привстать. Но после, вновь опустил голову на подушку и, глядя в потолок начал вспоминать…

– Так, я в квартире у деда, но, как я оказался на кровати, хоть убей, не помню. Выпивали, это я помню, но неужели напился до потери памяти? И с одной та бутылки, ранее и больше выпивал и чувствовал себя нормально.

По комнате проплыл запах паленой резины, Егор продолжал чувствовать себя не уютно, а от того что не помнил как лег спать, ему становилось стыдно. Он встал с кровати, увидел на полу тапочки, в которых расхаживал, и, сунув в них ноги, двинулся на кухню.

Дед переливал какую-то мутную жидкость из одной емкости в другую.

– Выспался? – проговорил Петр Константинович сиплым голосом.

– А где Вера?

– Верка, домой поехала, утром приедет. Ты присядь Егор, сейчас ужинать будем.

– Ужинать? – не понимая который час удивился Егор.

Дед согласно кивнул головой, Егор присел, перед ним стояла большая сковорода, обугленная и покрытая наростами сажи. Сковорода доверху была наполнена жареной картошки, поблескивая от масла, поджаренные уголки прозрачного лука слегка подворачивались, в потолок улетал пар. Рядом стоял граненый стакан, в который дед поспешил налить мутную жидкость, затем Петр Константинович наполнил и другой стакан.

– Пей!

– А что это?

– Был бы яд, себе не наливал бы.

Егор сделал глоток и, сморщившись, выдохнул в кулак.

– О, господи, дрянь та, какая!

– Дрянь, это ваша пепси-кола, а это самогон, настоящий, хороший, я его сам гоню, – в след своих слов дед небольшими глотками испил стакан целиком, и лишь протяжно выдохнул, не морща лицо, принялся заедать картошкой.

– Ты ешь, ешь, чего глядишь, глазами сыт не будешь. Я когда в общежитии жил с женой, дочери в тот момент еще не было, под такую закуску литра три ставили.

– А вы всю жизнь в Москве живете?

– Я коренной москвич, отец мой отсюда, дед тоже, а жена моя из Ульяновска, во время войны она медсестричкой была, на восемь лет меня старше. Сам-то я фронт почти и не видел, в тридцать шестом родился, ко дню победы мне было девять лет. Помню, как прятались по подвалам с мамкой, отец мой и дед погибли на фронте. Егор, а ты в армии служил? Годов та тебе сколько?

Егор выпил самогон и занюхал черным хлебом.

– Двадцать шесть, дед, был я в армии.

– А с глазу, я б тебе меньше возраст определил, – разливая самогон, проговорил дед. – Ну, и как нынче служба? Армию говорят, наглухо развалили.

– Мне, Петр Константинович служба в радость была, я ведь музыкант, в музыкальную роту попал, вместо стрельбищ, полигонов, на репетиции ходил, труба вместо автомата. Да и дом мой рядом был, в самом Екатеринбурге служил.

– Давай! – указал на стакан Петр Константинович.

– Отца толком не помню, исчез куда-то, мать все говорила, с другой семьей сбежал, сама выпивать любила, и рано умерла. Бабушка меня растила, она для меня все делала, а вот пока в армии служил, и ее не стало. – Вел рассказ Егор.

– Чего уехал та? Чего сюда податься решил? – снова разливая самогон по стаканам, расспрашивал дед.

– Я теперь уже и не знаю, обманчив этот город, я в один момент решил, спешил, чтобы не передумать. Я и сейчас надеюсь, что все получится и вот Веру встретил, потом вас, словно не случайно, Петр Константинович, позвольте мне остаться, разрешите попробовать…

– Ты уже остался! – коротко бросил дед, и вместе с Егором опустошили стаканы, он снова принялся разливать самогон.

– Вот Верка моя, странно живет, восемнадцать годов ей, а заниматься ничем не хочет, слоняется с разными компаниями, шайками, совсем испортилась. С этого года в институт идет, может, что из нее и выйдет. Где-то работает, но матери совсем не помогает. Что за жизнь пошла, разве к этому мы стремились, к этому мы шли на протяжении годов и войн? К этому ли? Сволочи, жить спокойно не дают, – Петр Константинович постучал кулаком себе в грудь, – У меня вот здесь щемит, когда телевизор смотрю, передача есть такая «новости», эх и трясти меня начинает, страну в дерьмо превратили.

Дед и Егор продолжали выпивать, с короткими промежутками, закурили. По кухне поплыл табачный дым, проникая в форточку и растворяясь в уличном воздухе. Не заметно на улице стало совсем темно, по подоконнику послышался тихий стук, легкий ветерок шуршал в листве. Стуки усиливались, ни Егор, ни Петр Константинович не замечали дождя, их голоса становились громкими, а слова не разборчивыми, нужные буквы вставлялись не туда, а то и совсем проглатывались. Дед что-то пытался рассказать о войне, но лишь одно слово повторял несколько раз. Затем махнув рукой, встал, стоя выпил самогон из стакана и повторил несколько раз, теперь уже внятно:

– Спать, спать, спать! – и двинулся в сторону комнаты.

Егор поднял свой стакан, но поднеся тот к лицу, вдруг сморщился и, расплескивая содержимое, поставил на место. Он взял вилку и накопал в сковороде несколько картошин, съел, после чего сдвинул все на край стола, и тяжелая голова упала на сложенные, на столе руки.

На улице рассвело, настойчивое пение птиц за окном доносилось сквозь сон, солнечные лучи падали Егору на лицо, щелкнул дверной замок. Егор одернулся от сна и увидел перед собой бардак. Окурки лежали на столе, два пустых графина, сковорода с картофелем, а так же жареная картошка, разбросанная по столу. Он попытался поднять голову, но резкая боль сжимала весь мозг, затекшие руки тряслись, схватив стакан с недопитым самогоном, Егор выпил его одним махом.

– Так, это что здесь такое? – раздался женский голос.

Егор повернул больную голову в сторону коридора и детской улыбкой протянул: – Вера!