И самое пятно исчезло.

Это было слишком. «О фразер проклятый! – подумал я. – Нужно же тебе все на эффект бить!» Однако мне стало жутко; невольный страх стеснял мне грудь. Я накинул шинель и выбежал на улицу.

Да, но куда было идти? Туман охватил меня со всех сторон. На пять, на шесть шагов вокруг он еще сквозил немного, а дальше так и громоздился стеною, рыхлый и белый, как вата. Я взял направо по улице деревушки, которая тут же прекращалась: наша изба была предпоследняя с краю, а там начиналось пустынное поле, кое-где поросшее кустами; за полем, с четверть версты от деревни, находилась березовая рощица – и через нее протекала та самая речка, которая несколько ниже огибала деревню. Все это я знал хорошо, потому что много раз видел все это днем; теперь же я ничего не видел – и только по большей густоте и белизне тумана мог догадываться, где опускалась почва и протекала речка. На небе бледным пятном стоял месяц – но свет его не в силах был, как в прошлую ночь, одолеть дымную плотность тумана и висел наверху широким матовым пологом. Я выбрался на поле – прислушался… Нигде ни звука; только кулички посвистывали.

– Теглев! – крикнул я. – Илья Степаныч! Теглев!

Голос мой замирал вокруг меня без ответа; казалось, самый туман не пускал его дальше.

– Теглев! – повторил я.

Никто не отозвался.

Я пошел вперед наобум. Раза два я наткнулся на плетень, раз чуть не свалился в канаву, чуть не споткнулся о лежавшую на земле крестьянскую лошаденку…

– Теглев! Теглев! – кричал я.

Вдруг, позади меня, в самом близком расстоянии, послышался негромкий голос:

– Ну вот я… Что вы хотите от меня?

Я быстро обернулся.

Передо мною, с опущенными руками, без фуражки на голове стоял Теглев. Лицо его было бледно; но глаза казались оживленными и больше обыкновенного… Он протяжно и сильно дышал сквозь раскрытые губы.

– Слава богу!.. – воскликнул я в порыве радости, – и схватил его за обе руки. – Слава богу! Я уже отчаивался найти вас. И не стыдно вам так пугать меня? Илья Степаныч, помилуйте!

– Что вы хотите от меня? – повторил Теглев.

– Я хочу… я хочу, во-первых, чтобы вы вместе со мною вернулись домой. А во-вторых, я хочу, я требую, требую от вас, как от друга, чтобы вы немедленно мне объяснили, что значат ваши поступки – и это письмо к полковнику? Разве с вами в Петербурге случилось что-нибудь неожиданное?

– Я в Петербурге нашел именно то, что ожидал, – отвечал Теглев, все не трогаясь с места.

– То есть… вы хотите сказать… ваша знакомая… эта Маша…

– Она лишила себя жизни, – торопливо и как бы со злостью подхватил Теглев. – Третьего дня ее похоронили. Она не оставила мне даже записки. Она отравилась.

Теглев поспешно произносил эти страшные слова, а сам все стоял неподвижно, как каменный. Я всплеснул руками.

– Неужели? Какое несчастье! Ваше предчувствие сбылось… Это ужасно!

В смущении я умолк. Теглев тихо и как бы с торжеством скрестил руки.

– Однако, – начал я, – что же мы стоим здесь? Пойдемте домой.

– Пойдемте, – сказал Теглев. – Но как мы найдем дорогу в этом тумане?

– В нашей избе огонь в окнах светит – мы и будем держаться на него. Пойдемте.

– Ступайте вперед, – ответил Теглев. – Я за вами.

Мы отправились. Минут с пять шли мы – и путеводный наш свет не показывался; наконец он блеснул впереди двумя красными точками. Теглев мерно выступал за мною. Мне ужасно хотелось поскорей добраться домой и узнать от него все подробности его несчастной поездки в Петербург. Пораженный тем, что он сказал мне, я, в припадке раскаяния и некоторого суеверного страха, не дойдя еще до нашей избы, сознался ему, что вчерашний таинственный стук производил я… И какой трагический оборот приняла эта шутка!

Теглев ограничился замечанием, что я тут ни при чем – что рукой моей водило нечто другое и что это только доказывает, как мало я его знаю. Голос его, странно спокойный и ровный, звучал над самым моим ухом.

– Но вы меня узнаете, – прибавил он. – Я видел, как вы вчера улыбнулись, когда я упомянул о силе воли. Вы меня узнаете – и вы вспомните мои слова.

Первая изба деревни, как некое темное чудище, выплыла из тумана перед нами… Вот вынырнула и вторая, наша изба – и моя лягавая собака залаяла, вероятно, почуявши меня.

Я постучал в окошко.

– Семен! – крикнул я теглевскому слуге. – Эй, Семен! Отвори нам поскорей калитку.

Калитка стукнула и распахнулась; Семен шагнул через порог.

– Илья Степаныч, пожалуйте, – промолвил я и оглянулся.

Но никакого Ильи Степаныча уже не было за мною. Теглев исчез, словно в землю провалился.

Я вошел в избу, как ошалелый.

Досада на Теглева, на самого себя сменила изумление, которое сначала овладело мною.

– Сумасшедший твой барин! – накинулся я на Семена. – Как есть сумасшедший! Поскакал в Петербург, потом вернулся – да и бегает зря! Я было залучил его, до самых ворот привел, и вдруг – хвать! – опять удрал! В этакую ночь не сидеть дома! Нашел время гулять!

«И зачем это я выпустил его руку!» – укорял я самого себя.

Семен молча поглядывал на меня, как бы собираясь сказать что-то, но, по обычаю тогдашних слуг, только потоптался немножко на месте.

– В котором часу он уехал в город? – спросил я строго.

– В шесть часов утра.

– И что же – он казался озабоченным, грустным?

Семен потупился.

– Наш барин – мудреный, – начал он, – кто его понять может? Как собрался в город, новый мундир подать себе велел – ну и завился.

– Как завился?

– Волосы завил. Я им и щипцы приспособлял.

Этого я, признаюсь, не ожидал.

– Известна тебе одна барышня, – спросил я Семена, – Ильи Степаныча приятельница – зовут ее Машей?

– Как нам Марьи Анемподистовны не знать? Барышня хорошая.

– Твой барин в нее влюблен, в эту Марью… Ну и так далее?

Семен вздохнул.

– От этой от самой от барышни и пропадать Илье Степанычу. Потому: любят они ее ужаственно, а в супружество взять не решаются – и бросить ее тоже жаль. От этого от самого ихнего малодушия. Уж очень они ее любят.

– Да что, она – хорошенькая? – полюбопытствовал я.

Семен принял серьезный вид.

– Господа таких любят.

– А на твой вкус?

– Для нас… статья не подходящая – вовсе.

– А что?

– Телом оченно худы.

– Если бы она умерла, – начал я снова, – ты полагаешь, Илья Степанович ее не пережил бы?

Семен опять вздохнул.

– Этого мы сказать не смеем – дело господское… А только барин наш – мудреный!

Я взял со стола большое и довольно толстое письмо, отданное мне Теглевым, повертел его в руках… Адрес на имя «его высокородия, господина батарейного командира, полковника и кавалера», с обозначением имени, отчества и фамилии, был очень четко и тщательно написан. В верхнем углу куверта стояло слово: «Нужное», дважды подчеркнутое.

– Послушай, Семен, – начал я, – я боюсь за твоего барина. У него, кажется, недобрые мысли на уме. Надо будет отыскать его непременно.

– Слушаю-с, – отвечал Семен.

– Правда, на дворе туман такой, что на два аршина ничего рассмотреть нельзя; но все равно: надо попытаться. Мы возьмем по фонарю, а в каждом окне зажжем по свечке – на всякий случай.

– Слушаю-с, – повторил Семен, зажег фонари и свечки, и мы отправились.

Как мы с ним блуждали, как путались – это передать невозможно! Фонари нисколько не помогали нам; они нисколько не разгоняли той белой, почти светлой мглы, которая нас окружала. Мы с Семеном несколько раз теряли друг друга, несмотря на то, что перекликались, аукались и то и дело взывали – я: «Теглев! Илья Степаныч!» – он: «Господин Теглев! Ваше благородие!» Туман до того сбивал нас с толку, что мы бродили, как во сне; мы оба скоро охрипли: сырость проникала до самого дна груди. Кое-как мы опять, по милости свечек в окнах, сошлись у избы. Наши совокупные поиски ни к чему не повели – мы только связывали друг друга, а потому мы и положили уже не думать о том, как бы не разбиться, а идти каждому своей дорогой. Он взял налево, я направо и скоро перестал слышать его голос. Туман, казалось, пробрался в самую мою голову – и я бродил как отуманенный да только покрикивал: «Теглев! Теглев!»