Вернемся все же к ситуации 1985-1986 года.

Когда Горбачев во время поездок по стране и в многочисленных выступлениях изо всех сил старался воодушевить массы, интеллектуалы застыли в безмолвии и ожидании. Организаторы больших творческих союзов внешне казались активными и занятыми делом, но подарки сверху были по большей мере двусмысленными, опосредованными и в количественном отношении ничего не значившими, чтобы увлечь за собой все население.

Десятилетиями подрываемое доверие к любым формам жизни, регламентируемым государством, не могло снова быть восстановлено в столь короткое время. Вера в идею социализма перестала быть жизнеспособной, а большинство ее поборников уже с начала семидесятых годов по большей части были нс убежденными, вызывающими доверие людьми, а циниками. Горбачевская попытка оживить веру в социализм расценивалась как с давних пор знакомая риторика.

В этих обстоятельствах летом 1986 года произошел беспрецедентный в советской истории случай: на высшем уровне было решено, что преобразование общества и экономики невозможно без гласности в области культуры. Этому решению сопутствовал замысел, согласно которому средства массовой информации должны были выполнять ту же функцию контроля, какая в демократических странах приходится на долю оппозиции или на ряд политических партий. Таким образом, попытка реформировать общество была задумана совсем иначе, нежели в 1956 году. Культуре с самого начала предназначалась центральная, наиболее ответственная роль среди прочих направлений общественной жизни. Ожидалось, что ее живость и многообразие смогут мобилизовать людей, вызвать у них желание действовать в ожидаемом направлении. Потому важно было довести до них беспощадную правду обо всем, что касалось полностью разрушенного общества, его настоящего и будущего.

Неудивительно поэтому, что именно писатели сыграли важную роль в первый период начавшегося процесса перемен. Когда в декабре 1985 года на одном из заседаний их союза смогли прозвучать такие доклады, которые ранее были бы категорически запрещены, то тогда же появились писатели, которые потребовали опубликовать многочисленные произведения, преданные проклятью или изданные не полностью, а также вернуть русской литературе добрые имена своих коллег. Благодаря этим предложениям история русской и советской культуры должна была наконец стать доступной современности и широкому кругу читателей. Реорганизация литературных редакций, в том числе изменение их персонального состава и образование новых руководящих органов Союза писателей были первой реакцией, вскоре приведшей к оживлению общественной жизни.

Неверно было бы, однако, предполагать, что противники заново возрождающейся советской литературы и критического пересмотра ее истории, недовольные существенно изменившимся положением в сфере официальной жизни, будет совершенно пассивно наблюдать все это, хотя и они - как и «разрушители» -прежде всего занимали позицию скептических оппонентов, не веривших ни в какую возможность реформирования страны.

Когда оно все же началось, они испугались не только за свою репутацию непреклонных защитников «старой правды», но также опасались утратить влияние в аппарате и предоставленные им ранее привилегии. Оправдывая свои действия - в противоположность тому, как это было ранее - «ретрограды» ссылались скорее нс на дискредитировавшую себя идеологию, верность которой вот уже давно была внешним прикрытием их цинизма, а на «новые», то есть проверенные историей «старые ценности». В этом плане знаменателен тот факт, что русофилы или неославянофилы, которые заявили о себе в Союзе писателей, Союзе художников и т. п. союзах, а также в некоторых журналах (например, в «Молодой гвардии», «Нашем современнике») уже с конца шестидесятых годов, стали теперь открыто выступать в рамках вновь сформировавшихся группировок и пытались предложить собственные концепции стабилизации своеобразно понятой культуры и всего общества, ориентируясь при этом на восходящие к XIX веку теории, которые лежали в основе их убеждений.

Наиболее демонстративны перемены по инициативе сверху имели место в Союзе кинематографистов. Они привели к тому, что на экранах появились многие фильмы, лежавшие на полках зачастую еще с шестидесятых годов.

Кроме того, произошло существенное изменение в структуре административного руководства Союзом. Вызванная тем в самым постепенная ломка традиционных вертикальных механизмов принятия решений, а также параллельное существование полуго-сударственных и, так называемых, частных киностудий за последние два-три года до основания изменили прежний подчиненный государству Союз кинематографистов. Сейчас он похож на машинное депо, в котором многие трудятся по мере желания, для собственных целей, или же действует как своего рода профессиональный союз, члены которого стараются главным образом осуществить свое право на трудовое законодательство. За подобного рода изменениями и инициативами стоит тенденция, которая менее всего заключается в том, чтобы очистить от скверны ту или иную область культуры, вернувшись к нормальным отношениям, а скорее всего в том, чтобы воспользоваться аппаратом в своих собственных интересах, которые видны как на ладони. В этом плане все это выглядит согласно образцам поведения, характерного и для других сфер общественных отношений.

Что касается сцены, то там новые принципы организации и свобода принятия решений как в хозяйственных делах, так и в составлении репертуара прежде всего благоприятствовали экспериментальным театрам и театрам-студиям. Речь идет об эксперименте, который, как это вскоре оказалось, почти совсем заглох; в последнее время не наметилось никакого улучшения данной ситуации. Правда, можно говорить об известного рода театральной оттепели, суть которой заключалась в появлении на сценах острополитических спектаклей обличительного характера, а также в усилении роли чисто игрового элемента в представлении. Однако ближайшее будущее показало, что новые начинания в области театра целиком зависят от активизирующе-злободневного характера пьес. А такие пьесы появлялись по-прежнему редко. Этим отчасти можно объяснить тот факт, что все заметнее пустеют зрительные залы.

Цензура существенно ослабела уже в 1987 году и, насколько нам известно, в принципе ограничивалась лишь тем, что и должно было отныне подлежать цензуре: военные и государственные тайны, пропаганда шовинизма, порнография и т. п. Между тем оказалось, что она бессильна противостоять наплыву порнографии и национал-шовинизму.

Под предлогом необходимости полового воспитания (что действительно было нужно) в стихийно размножавшихся частных и полугосударственных издательствах стали публиковаться такие вещи, которые мало чем отличались от порнографических картинок; о недоступном для контроля видеорынке секс-фильмов мы не говорим. Так же слабо реагировала цензура - очевидно, с одобрения заинтересованных кругов - на проявления апартеида в межнациональных конфликтах и на антисемитизм. Интересно притом, что издатели попросту больше не «засекречивали» публикаций, которые по своему содержанию не были «одобрены» цензурой, а цензурное ведомство, со своей стороны, не противилось такому положению дел или же попускало те издания, которые, согласно цензурному уставу, не могли появиться в печати из-за своего содержания. В середине января 1991 года, правда, была предпринята первая попытка подчинить центральную печать Верховному Совету. Печать эта была к тому времени почти во всех отношениях самостоятельной и действовала почти полностью на свой страх и риск. Но как в других случаях, это мероприятие по повторной централизации не удалось. Это произошло, видимо, потому, что даже консервативные депутаты не желали, чтобы средства массовой информации зависели от центральных властей, и не поддержали это предложение.

Происшедшие в 1986-1987 годах перемены развязали руки как тем, кто зимовал в укрытии культурной деятельности или ушел в подполье еще во время оттепели пятидесятых годов, так и тем, кому не суждено было в послехрущевский период взять на себя бремя мужества. Теперь они могли активно включиться в происходящие процессы «снизу» и свободно действовать в открывшемся пространстве. Расшатывание заскорузлых административных структур и духовно-интеллектуальных шаблонов, наступившее в результате и гласности, положило начало окончательному отказу от образа жизни согласно обозначившейся в брежневскую эпоху сталинистской культурной модели. Национальная изоляция уступила заново открытой традиции западноевропейских культур в их многообразии, в прошлом и настоящем. Весьма распространенной в последнее время стало беспощадное предъявление счета любым теориям прогресса, носящим утопический характер. Представление о настоящем как о непрерывной бездушной систематизации жизненной среды и человеческого сознания пополнилось новым, становящимся все более полнокровным образом прошлого. Сравнительно быстро осуществилась переоценка всех ценностей, и тогда впервые взорам людей открылась бездонная пропасть - неизвестное будущее. Иных она заставила ужаснуться. Целостная модель мнимо-благостного мира, которую на свой манер, в зависимости от обстоятельств, лепили Сталин и Брежнев, спустя немного лет сменилась новой, откровенно обнаженной, полной внутренних противоречий моделью; ныне она тут и там порождает неуверенность, которая к тому же усиливается из-за растущего дефицита в экономике. Широкие круги населения, обремененные будничными заботами, приучаются видеть мир согласно иной, непривычной культурной модели, которая не в силах победить пустивший глубокие корни страх существования и потому кажется безнадежной и бесполезной. В определенном отношении она является для них даже антипродуктивной. Категории «сверху» и «снизу», «из центра» и «с периферии», воспринимаемые с точки зрения одновременности исторически неодновременного и гетерогенного, получают некоторый новый смысл и потому должны быть заново определены в их взаимозависимости.