Вторая фаза в большей степени отмечена интересом к вопросам методологии и в меньшей - к вопросам накопления фактов в их историческом порядке. Например, каким образом добываются факты, какой познавательный статус они имеют и т. д. Было совершенно ясно, что без существенного осмысления познавательных инструментов, наши так называемые «знания» стоят на зыбкой основе и открыты для любой манипуляции. Поэтому центральный вопрос заключался в том, чтобы определить степень достоверности или объективности научных высказываний, т. е. от чего зависит то, что мы называем правдой, от чего зависит её характер, какую роль при этом играют приёмы, посредством которых достигается любая так называемая «правда», и т. д., и т. п. Поднятый вопрос о «правде» приводит, в конце концов, к выводу, что фактически нет «абсолютной правды», но есть только относительная, т. е. в зависимости от установки, от принятых методов и от точки зрения наблюдателя (как выразился бы А.М. Пятигорский). В связи с тем, что я начинал как языковед, который потом занимался и современной лингвистикой, и литературоведением, а на их базе и семиотикой, я пришел к выводу, что только на такой основе возможен ёмкий систематический подход к вопросам культуры и культурных процессов. И, исходя из такого подхода, я счёл возможным более успешно, чем раньше, заниматься русской и советской культурой в Институте им. Ю.М. Лотмана. Во всем этом мне коренным образом помогли работы Московской и Тартуской школы семиотики. А что касается Института европейских культур, то такая идея до какой-то степени косвенно была подсказана Владимиром Николаевичем Топоровым, т. е. одной из центральных фигур в русской семиотике. По словам А.М. Пятигорского, Владимир Николаевич всё время мечтал о том, чтобы Москва стала центром культурологических исследований, которые сравнивали бы разные мировые культуры самого различного склада. В таком духе им вместе с Вячеславом Всеволодовичем Ивановым были написаны многие статьи уже в 1970-е годы. Конечно, задумывая концепцию ИЕКа, мы считали, что всё должно быть более скромно. Я сам лично был заинтересован, в качестве первого шага, подготовить молодых стажеров, чтобы они быстро стали преподавателями нового типа. Преподавая аспекты культуры или даже культурных процессов, хотелось, чтобы они сосредоточились на фактах культуры с учётом их относительного характера. В этом, мне думалось, должна была быть основная компетенция ответственного преподавателя в отличие от «пропагандиста» истории и культуры.
Таким образом, в первой и во второй фазах были созданы общие предпосылки для формирования общей концепции, правда, для двух институтов. Как модель, она являлась достаточным общим ориентиром. В последующей, третьей фазе оказались важны две вещи: а) нашлись три партнёра - Ютта Шеррер (Париж, Ecole des Hautes Sociales), РГГУ во главе с Юрием Афанасьевым и Институт им. Ю.М. Лотмана; б) появились деньги из программы «Темпус» Европейского Союза. Это уже были хорошие предпосылки для дальнейшей работы.
Теперь о некоторых деталях за кулисами, о которых мало кто знает в подробностях. Две детали из истории решения судьбы самого проекта. Первоначальной идеей нашего Министерства образования было - арендовать или купить для Института дом в Москве. Обсудив это в Брюсселе, мы пришли к выводу, что лучше всего иметь новый институт такого уровня внутри имеющегося уже московского университета. Поэтому ИЕК был основан при РГГУ, т. е. в стенах РГГУ как самостоятельное учреждение. Другая деталь. Самое забавное в процессе утверждения нашего совместного проекта заключалось в следующем: руководящие фигуры в Брюсселе очень положительно оценили проект. Поэтому они пригласили меня участвовать в комиссии, которая рассматривает все проекты по программе «Темпус». Присутствовали около 30 специалистов всех европейских стран. Когда речь зашла о нашей заявке, я, конечно, должен был выйти из зала. Когда же я вернулся, оказалось, что присутствующие отвергли нашу заявку. Все! А что делать дальше? В перерыве я обратился к начальству с вопросом, как мне теперь быть? Они предложили, чтобы я поднял этот вопрос сам на текущем собрании. А я со своей стороны отверг такой, на мой взгляд, «недемократичный» подход. Поэтому они решили поднять вопрос сами от себя в моё отсутствие. В этот раз всё решилось положительно. Причина, почему заявка была вначале отвергнута, заключалась в том, что, как объяснил мне один из присутствующих, русские представители в комиссии провалили проект, потому что в этом случае их часть из «корыта» была бы больше! Так просто и хитро всё это было. Речь шла о присутствующих русских коллегах из других, главным образом, московских и санкт-петербургских институтов. Но я был счастлив, что проект, в который я вложил так много усилий и времени, в конце концов, был принят. Мы были рады, что смогли хотя бы на три года начать действовать. Всё остальное было неясно, как всегда. После трёх лет начались большие сложности. РГГУ предоставил - как и с самого начала - помещение и коммунальные расходы. Французская сторона ничего не смогла дать. Российское Министерство образования не было заинтересовано в этом институте. DAAD усиленно занимался обменом студентов и т. д. Всё было сложно и утомительно. Большая нагрузка лежала на плечах немецких сотрудников, которые к тому же не были освобождены от их обязанностей в своем университете. Это касалось Клауса Вашика и меня. Внешние условия были хотя бы более или менее удачны для дальнейшей работы. Концепция была, люди-энтузиасты были.
Задача третьей фазы состояла в превращении концепции в практическую работу. Общие соображения надо было конкретно осуществить при условии, что все хотят того же самого. На практике всё было сложнее, потому что каждый исходил из своего собственного опыта, с одной стороны, и преемственности традиционной системы образования, с другой. То, что казалось легко, оказалось с самого начала сложно. Вначале состоялись повторные развёрнутые дискуссии с Галиной Андреевной Белой. Я предложил более ёмкое отношение между преподавателями и студентами, чтобы постепенно повысить их компетентность. Галина Андреевна согласилась с этим подходом, но для неё всё-таки на первом месте стояло передать студентам фактографический материал, что проверяется зачётами (она, кстати говоря, убедила меня связаться в РГГУ с самими видными учеными, которых сумел привлечь в РГГУ Юрий Афанасьев). Другой сложный пункт был - это повторные обсуждения в Москве и в Бохуме с Галиной Белой, Ниной Павловой и Г еоргием Кнабе понятия «европейская культура». То есть - рассматривать ли европейскую культуру с самого начала, с античности до нового времени, и только её, или включить в «европейскую культуру» и все существенные влияния разных других неевропейских культур. Эта точка зрения и была для нас предметом раздумий. Интересно, что у наших российских партнёров многогранные традиции мультикультурных традиций как наследие советского времени не играли никакой роли! Да, конечно, в центре ИЕКа должна была фигурировать европейская культура, и к тому же - русская культура как европейская. А в Западной Европе мы не смогли исходить только из античных традиции в ней. Уважаемому коллеге Кнабе такой подход не был понятен... Не менее сложным аспектом наших совместных обсуждений был выбор российских стажёров для их подготовки как будущих преподавателей. Для этого мы придумали модель, по которой в деле участвовали, главным образом, московские преподаватели и время от времени и иностранные. Модель фактически не работала, поскольку иностранные преподаватели не могли регулярно присутствовать в Москве. Не удалось даже привлечь немецких безработных учёных при помощи DAAD. Дело было в том, что преподаватели должны были работать без страховки. А этого они никак не хотели, даже если у них не было детей. Кроме этого, надо сказать - того, о чём я мечтал, исходя из основных идей моей концепции Института им. Ю.М. Лотмана, по-видимому полностью не понимали ни иностранные, ни российские преподаватели. К тому же российские преподаватели попали (а это мы не могли предвидеть) в ситуацию дикой инфляции девяностых годов, и должны были работать одновременно в разных местах. Ни у кого не было возможности думать о новой дидактике и освоении новых знаний. Книжный рынок рухнул, цены были дикие, времени не было и т. д. Важнее было сажать картошку, чем заниматься тем, о чем я мечтал. Общий процесс - справляться с новыми явлениями быта - преобладал повсюду, т. е. общие условия сотрудничества при такой ситуации были недостаточны для существенного перестраивания образовательной системы даже при внешне благоприятных условиях самого ИЕКа. Поэтому ясно, что преподаватели преподавали то, что им самим казалось в такой ситуации самым интересным. Показательно, что именно в это время философы преподавали не «философию» - как раньше - а свою «авторскую философию». Но независимо от этого, мы начали кое-как. О разных других недоразумениях я говорить уже не буду, они были неизбежны, но постепенно и они снимались. И еще один, последний, пункт из начала наших совместных дискуссий. Нам с немецкой стороны казалось, что легко составить список дисциплин и предметов как самых важных составных учёбы. Разработали схемы. Это было время наступающей волны сертификаций учебных процессов и появления т. н. новых стандартов. В конечном счете, нас спасла Галина Зверева, поскольку она единственная, кто разбирался в хитростях применения этих стандартов. Но в то же время стало ясно, что одно дело - это придумать концепцию как модель нового, современного образования, но когда ты должен учитывать всё то, от чего никто не хотел отказываться, то результативное осуществление новых учебных процессов невозможно. Новые шаги носили весьма относительный характер. Процесс перестраивания образовательной системы шел очень медленно. Это не только проблема России, но и всех стран в похожих ситуациях.
