— Как же так? А в «Русалке»? Ведь, по вашему сообщению, Листок сама слышала, как он называл имена этих двух, говорил про чемодан.

— Так точно. Но теперь он от всего отказывается, говорит, что был сильно пьян, о чем болтал — не помнит. Ну, мы ему постарались напомнить, но увы… Плачет, божится, что ничего не видел. Черт его знает, может быть, так и есть. Для поднятия своего престижа может сказать что угодно. Болтун и фантазер. Лилька-Листок докладывала: Пеструхин врать любит…

— Скверно. — Курьянов взял нож с малахитовой ручкой. — Неладно, неладно, — пробурчал он и вдруг спросил: — Лилька ваша провалилась, значит? Так надо понимать? Теперь Пеструхин ее остерегаться станет, да и других предупредит.

— Нет. На нее он не подумает. С ними еще сидел какой-то Федя, грузчик из порта. Приятель Пеструхина. На него подозрение пало. Лилька не дура. Кстати, этот Федя и разговор о литературе завел.

Курьянов о чем-то сосредоточенно думал, вертя в руках нож. Лещинский не прерывал молчания, ожидая, что скажет начальник.

— Вот что, — наконец сказал Курьянов. — Сколько они уже сидят у вас? Полтора месяца? Подержите их еще с месячишко под следствием. В это время понаблюдайте за «Бирутой». Свяжитесь с Серебряным, пусть особенно следит за эмигрантами во время прихода судна в Лондон. А может быть, пароход больше там не бывает?

— Ходит. У них договор на перевозку большой партии железа.

— Вот и посмотрите, будут ли новые сообщения от Серебряного о «грузе» на «Бируте». Когда выпустите этих двух, глаз с них не спускайте. Связи должны обнаружиться. Клубочек где-то в Риге, а ниточка у нас.

— Слушаюсь. А с вербовкой Пеструхина придется подождать. Он сейчас в рейсе на «Бируте». Вернется — снова приползет к Лильке. Она уже постарается его запутать. Баба она, в общем, ловкая.

Курьянов безнадежно махнул рукой:

— Надо признаться, Николай Николаевич, что на этот раз нас перехитрили. Чувствую нутром, что мы где-то прошляпили. И литература была, и эти двое замешаны, и Пеструхин врет. Вот такое у меня чувство.

— Вполне возможно. Но что будешь делать, когда не за что зацепиться? Одни предположения. Судно обыскивали так, что должны были спрятанного воробья обнаружить. А поди ж ты, нет литературы, и все.

— Да… Нам не так Чибисов с Лободой нужны, как те, кому они эту литературу возят. Наблюдайте. Единственное, что нам остается пока делать. И почаще докладывайте мне даже о мелочах.

17

Арестованных выпустили в один и тот же день. Они встретились в канцелярии тюрьмы, где им выписывали документы и возвращали отобранные деньги и вещи.

Они вышли на улицу, молча прошли квартал. Свежий осенний воздух после затхлого тюремного пьянил. Лобода вздохнул, оглянулся назад, на еще видневшийся корпус тюрьмы, улыбнулся Алексею:

— Молодец ты, Алеша. Настоящий мужчина. Я, грешным делом, побаивался, устоишь ли… Молодец. Теперь первым делом в парикмахерскую. Обросли, как дикобразы. Меня больше месяца не стригли. — Лобода поскреб щеку, заросшую щетиной. — Пошли скорее.

Алексей, побледневший, худой, тоже давно не стриженный и не бритый, зашагал рядом с боцманом.

— Что же делать будем, Василий Васильевич? — спросил он, когда они вышли из парикмахерской.

Лобода засмеялся:

— Отпраздновать освобождение надо. Выпить маленько, закусить чем повкуснее. Есть хочешь?

— Не худо.

— Вот и пойдем. Тут недалеко я знаю одну пивную. Поедим, посидим и поговорим.

В маленькой пивной с подслеповатыми, запыленными окнами было пусто. Только в углу дремал над кружкой какой-то древний дед, по одежде латышский крестьянин. Лобода заказал яичницу с помидорами, по полстакана водки. Он с наслаждением выпил, крякнул и принялся с аппетитом есть. Алексей пригубил стакан, поморщился и тоже выпил. Закашлялся, слезы выступили на глазах.

— Не идет спиртное, — смущенно сказал он, вытирая глаза.

— Раз не идет, не пей. Ешь больше.

Тепло разлилось по жилам, яичница показалась очень вкусной. Когда они поели, Лобода закурил, оглянулся вокруг и тихо сказал:

— Вот сейчас и поговорить можно.

— Я хочу спросить, — перебил его Алексей, — как же это мы в тюрьму попали? Кто нас выдал? Мне сдается, Пеструхин.

— Не без его участия, Алеша. Больше никто не мог. Но как, что он говорил, я не знаю. Очной ставки у тебя с ним не было?

— Не было.

— Значит, он не все сказал. Да теперь это неважно. Важно то, что о кранцах никто из них не знает. Но дело еще не кончено. Запомни все, что я скажу. Во-первых, не забывай, что за каждым твоим шагом будут следить, и следить долго. Во-вторых, к Бруно Федоровичу, к Кольке на «Аретузу» — ни ногой. Они сами тебя найдут, если понадобишься. Если кто спросит, за что сидел, говори: сам не знаешь. Держали, держали и выпустили. Все понял? Я с Кирзнером увижусь, все расскажу о тебе. Как дальше жить собираешься?

— Не знаю. В училище обратно пойду. Время практики кончилось.

Лобода с сомнением покачал головой:

— Возьмут ли обратно? Жандармы уже наверняка сообщили, что ты, мол, неблагонадежный, — у них это быстро делается. Могут не взять.

— Тогда матросом куда-нибудь наймусь.

— Плохо придумал. Тебе диплом штурманский получить надо, учиться. Жизнь вся впереди. Подумать надо, крепко подумать, где получить образование. Ладно, Алеша, не горюй. Все образуется. Узнай, как с училищем, тогда решать будем.

— А вы что будете делать?

— Я? На «Бируту» обратно пойду, если примут. Капитан меня любит. Должны принять. Ну, а если нет, была бы шея, хомут найдется.

— Опять кранцы вязать? — засмеялся Алексей.

— С кранцами обождать придется, — весело подмигнул Лобода. — Их без меня делать будут. Ты что думаешь, нас только двое? Лобода да Чибисов? Нет, брат, ошибаешься. Нас много. Ну, пора расходиться. Ищи меня в «Русалке», пока в плавание не уйду. Место нейтральное, всегда под наблюдением полиции. Так что наша встреча подозрительной не покажется. Встретились за рюмкой бывшие арестанты, и всего. Ну, счастливо тебе, Алеша.

Боцман расплатился, и они, обменявшись крепким рукопожатием, пошли в разные стороны.

Алексей не торопился домой. После трех месяцев, проведенных в душной камере, было так приятно не торопясь брести по улицам. Мимо проходили нарядные женщины, на бульварах под ногами шуршали первые опавшие листья, необъятное голубое небо висело пал головой. Три месяца он видел только его кусочек через решетчатое тюремное окошко, прикрытое жестяным «намордником».

Непреодолимое желание увидеть море охватило его. Оказаться бы сейчас на пароходе! Тогда забылись бы тюрьма, допросы, надзиратели… Забылись бы? Нет, это он не забудет и в море.

Если до ареста Алексей все еще был романтиком, страстно желавшим отдать себя какому-то важному, великому делу, то после ареста он стал другим человеком. Настоящим борцом. Тюрьма явилась тяжелой, но хорошей школой. Теперь он отчетливо знал, чего хочет и какому делу отдаст себя. Валяясь избитым на тюремной койке, он многое понял, о многом передумал, по-другому осмыслил все, что слышал в кружке Кирзнера. Россия была огромной царской тюрьмой, еще более страшной и несправедливой, чем та, в которой он побывал. Миллионы бесправных, обездоленных людей томились на богатой, плодородной земле, ничего не имея, стиснутые законами сановных тюремщиков. Скинуть их навсегда! Освободить людей, дать им возможность устроить жизнь по-новому. Так, как писал в своих книгах Ленин. Вот чему посвятит свою жизнь Алексей.

…Хотелось сразу же повидать отца, но к Нудельману он не пошел. Решил ждать дома.

Иван Никандрович вошел в комнату и увидел Алексея, вставшего ему навстречу. Он бросился к нему, обнял, на глазах появились слезы.

— Алеша! Ну, слава богу, вернулся! Дома! Боже, как исхудал! — говорил он, гладя сына по голове, как маленького. — Все кончилось? Выпустили мерзавцы? За что же они тебя? Ведь ты ни в чем не виноват, правда?