Нам ничего не известно о карфагенской версии этих событий. Общепринято приписывать победу Рима большей сплоченности и гражданской верности крестьян-солдат по сравнению с олигархическими торговцами и купцами Карфагена — частичное повторение конфликта Греции против Персии и Финикии. Мы можем лишь предположить, что карфагеняне не могли восполнять свои потери в личном составе столь же быстро. Весьма показательным было различие в численности армий, которое приводит наш основной источник — Полибий: армия карфагенян насчитывала около 20 тыс. человек, а численность всех римлян и их союзников, способных держать оружие, составляла 770 тыс. человек. Полибий был греком, взятым в заложники в Риме в 167 г. до н. э. и преподававшим там. Симпатизировавший Риму, все более обеспокоенный угрозой со стороны Карфагена (он присутствовал при его разрушении), он описывает характерное для римлян милитаристическое видение их собственного общества (Momigli-апо 1975: 22–49). Размер римских сухопутных армий хотя и превышал размер армии Ганнибала, однако не являлся чем-то необычным, вероятно потери 45 тыс. убитыми в битве при Каннах были крупнейшими, но это составляло лишь две трети от того, что собирали эллинистические монархии Востока. Но центральная роль этих армий в развитии римского общества была несравнимо большей. Таким образом, в смешанных цифрах Полибия есть определенный смысл: все римские граждане сделали для нужд фронта больше, чем карфагеняне.

Также необходимо прокомментировать ту легкость, с которой римляне достигли морского могущества. Полибий приписывает это мужеству моряков, которое компенсировало превосходство карфагенян в военно-морском деле. Военно-морской флот не развивался здесь в течение весьма долгого периода. Полибий рассказывает о том, как римляне захватывали карфагенские галеры и строили точно такие же. Баланс власти вновь качнулся в сторону сухопутных держав, которые (например, Рим) смогли выйти в море. Карфагеняне попытались предпринять обратное — высадить военно-морские силы на сушу — и потерпели поражение из-за более низкого качества и более легкой защиты основных пехотных сил. В экономических терминах они, как утверждается, удерживали все земли империи при помощи института рабства в шахтах и на обширных плантациях. Такое положение дел не могло породить боевой дух, эффективный для защиты своих территорий.

Но передовым фронтом могла быть именно политическая власть Рима. Римляне постепенно, шаг за шагом пришли к изобретению экстенсивного территориального гражданства. Такое гражданство гарантировалось лояльным союзникам и было дополнением к интенсивному, греческого типа гражданству самого Рима, чтобы в итоге дать то, что, по всей вероятности, было самой высокой степенью коллективной приверженности, которую тогда можно было мобилизовать.

На практике это изобретение обернулось против самой Греции. Используя конфликты между городами-государствами и македонским царством, Рим подчинил обоих. Этот процесс вызывает споры между исследователями, многие из которых озадачены тем, что римляне сначала не стали превращать Македонию в провинцию после ее поражения в 168 г. до н. э. Они задаются вопросом: существовали ли в самом Риме сомнения относительно империализма (Badian 1968; Whittaker 1978; Harris 1979)?

Но это предполагало бы применение более поздней и решительно территориальной концепции империализма к ранним этапам римской истории. Как мы видели в прошлых главах, предшествовавшие империи правили с помощью местных элит и своих людей. Именно этим долгое время и занимались римляне, хотя затем они стали отчасти преднамеренно переходить к другим структурам. Практически полное уничтожение карфагенского правления в Испании, Сардинии, Сицилии и, наконец, в Северной Африке было мотивировано жаждой мести за унижения, которые они потерпели от Ганнибала и его предшественников. Но предсказуемым результатом такой политики были не союзники, над которыми осуществлялось доминирование и через которых можно было править, как было прежде, а провинции, захваченные территории. Они управлялись напрямую назначенными магистратами при поддержке гарнизонов легионеров. Это привело к новым имперским возможностям, а также внутренним политическим проблемам в самом Риме, а также среди его союзников. Такого рода прямое управление также было убыточным до тех пор, пока не были созданы провинциальные аппараты, способные собирать налоги, необходимые для обеспечения легионов. Для создания подобных аппаратов Риму потребовалось некоторое время, поскольку сначала было необходимо разрешить политические проблемы, причина которых заключалась в том, что эти завоевания подорвали всю структуру традиционного государства.

Во-первых, войны положили конец добровольческой (призывной) армии граждан. Легионы стали практически постоянными, а служба в них — оплачиваемой (Gabba 1976; 1-20). Военная служба плюс сражения, происходившие на территории Италии, подорвали множество индивидуальных крестьянских хозяйств, загоняя их в долги. Их земли выкупили более крупные землевладельцы, а крестьяне мигрировали в Рим. Там они вынуждены были спуститься на класс ниже в иерархии обязательств воинской службы — в класс пролетариев. Сокращение крестьянских собственников означало, что теперь пролетарии поставляли солдат, чего не было прежде. Внутри самой армии иерархия росла потому, что солдаты потеряли свою политически автономную базу. Будь то завоеватель Испании и Северной Африки Сципион Африканский или другие генералы вскоре после него, которые снискали зловещую славу и триумф, достойные imperator (почетный титул полководца-победителя в Древнем Риме), сначала в качестве «генерала», а затем, разумеется, уже в качестве «императора».

Во-вторых, в течение последующих полутора веков шел рост стратификации. Поздние римские авторы часто преувеличивали степень равенства в раннем Риме. Плиний повествует, что, когда в 510 г. до н. э. был изгнан последний царь, люди получили по наделу земли в семь югеров (древнеримская мера площади, равная примерно 1,75 гектара, то есть площадь, которую можно было вспахать за один день парой волов). Этого было недостаточно для прожиточного минимума семьи. Тем не менее образ равенства, по всей вероятности, базировался на определенной реальности. Но затем в результате успешной имперской экспансии имущество частных лиц и плата за службу в армии расширили масштабы неравенства. В IV в. до н. э. Красс, по общему убеждению самый богатый человек своего времени, обладал состоянием в 192 млн сестерциев (HS)^[73], чего было вполне достаточно, чтобы прокормить 400 тыс. семей в год. Другой, хорошо известный римлянам подсчет гласит, что 100 тыс. HS в год нужно, чтобы жить безбедно, и 600 тыс. HS — чтобы жить хорошо. Такие доходы в 200 и 1,2 тыс. раз превышали прожиточный минимум семьи. В армии дифференциация доходов также росла. Около 200 г. до н. э. центурион получал в два раза больше трофеев, чем обычный солдат, но в I в. при Помпеях центурионы получили в 20 раз больше, чем солдаты, а старшие офицеры — в 500 раз больше. Различия в регулярных выплатах также возросли: центурион получал в 5 раз больше солдата, а к концу республики — в 16—60 раз больше, чем при царствовании Августа (Hopkins 1978: глава 1).

Объяснение такого роста неравенства заключается в том, что прибыли империи были доступны лишь для немногих. В Испании бывшие владения Карфагена включали богатые серебром шахты, а также большие сельскохозяйственные плантации, возделываемые рабами. Кто бы ни контролировал римское государство, он мог пожинать все плоды завоеваний, занимать новые административные должности и получать доходы от них. Народные элементы римской конституции служили защите людей от произвола чиновников. Однако возникавшие властные, военные и гражданские должности за рубежом были сконцентрированы в руках двух высших сословий: сенаторов и всадников. Сбор налогов, например, отдавался на откуп сборщикам налогов, зачастую происходившим из сословия всадников. Прибыли империи были огромными и распределялись неравномерно.