— Вполне возможно, у него есть сын… — «порадовала» меня Маруся.

И тут гость остановился у нашего диванчика.

— Присаживайтесь, господин Бирюков, — на правах хозяйки кивнула я ему. — Чему обязана?

Бирюков цепко ухватился за спинку стула, не торопясь, однако, садиться.

— Я бы попросил вас, Мария, уделить мне четверть часа или около того вашего драгоценного времени для приватного разговора.

— Не беспокойтесь, это именно приватный формат. Разговор у нас пойдёт, я так понимаю, деловой — а барышня Рокотова является моей поверенной. Можете говорить смело. Также прошу вас обойтись без длинных вступлений. Вполне вероятно, что скоро прибудут ещё посетители.

Марусина фамилия заставила его присмотреться к ней куда внимательнее, чем первоначально. Затем он слегка кивнул:

— Н-ну-с, хорошо, — он разместился напротив нас в широком кресле и прислонил к подлокотнику тяжёлую трость. — Итак, барышни, касательно цели моего визита. Я хотел бы заказать портрет.

— Портрет? — удивилась я. — Ваш?

— Нет-нет! Моей покойной супруги. Такое возможно? — Бирюков извлёк из нагрудного кармана плоский кожаный кошелёк, а из него — фотографию, размером примерно с ладонь.

— Сочувствую вашей утрате.

Он слегка нахмурился и склонил голову:

— Благодарю за тёплые слова. Три года я держал траур по ней, и теперь мне хотелось бы…

— Увековечить её память? — подсказала Маруся.

— Да.

— Что ж, — я ещё раз взглянула на карточку, — тогда первый вопрос. Принципиальный. Вы видели, в какой манере выполнены мои последние работы — вы хотите такой же портрет?

Про магическое наполнение я уточнять, ясное дело, не собиралась, но в точечном стиле упрессовывать ману мне проще всего. Да и воронки-накопители к ним удачнее всего крепятся.

— Да. Хорошая манера, хоть и слегка непривычная. Словно свет из них идёт. Пусть также будет.

М-м, а господин Бирюков не лыком шит — имеет, очевидно, некоторую склонность к восприятию истинного вида вещей. Возможно, это ему и в делах способствует. Однако вслух я на эту тему рассуждать не стала.

— Размер? Наверное, побольше, чем фотография?

Господин Бирюков изобразил руками довольно обширное полотно. И уточнил, что хотел бы иметь портрет, написанный маслом или чем-то столь же долговечным. Так-так. Мы с Марусей переглянулись.

— Итак, если общие вопросы утрясены, — сухо подвела итог она, — осталось договориться о стоимости заказа, и можно будет начинать работу над портретом.

— Назовите вашу цену, — сурово предложил Бирюков.

— Нет уж, — я откинулась на спинку дивана. — Вы назовите цену. И если она будет справедливой, я соглашусь заключить с вами договор. Если же нет — разойдёмся каждый при своём. Заняться мне есть чем. Великая княжна Софья попросила меня нарисовать несколько пейзажей для украшения личных покоев императорской семьи в Зимнем дворце.

Над нашим кружком повисла напряжённая тишина. Бирюков явно боролся сам с собой. Прижимистость хотела поставить ценник пониже, а рассудочность, в свою очередь опасалась, как бы я не отказалась. Губы его подрагивали и вообще, лицо он удерживал с трудом.

— Триста тысяч.

Маруся расширившимися глазами посмотрела сперва на него, потом на меня…

— Двести семьдесят пять, — согласилась я. Надо же вознаградить человека за честность. — Только уж холст и раму по желаемому размеру сразу доставьте. Мне, как вы понимаете, это затруднительно. Теперь вот что. Обратитесь в дирекцию гимназии и объясните им ситуацию. Попросите личный счёт воспитанницы для помещения туда денежных средств. Только… сумму вы им скажете другую.

Бирюков оглянулся через плечо на завучиху и спросил, понизив голос:

— Какую же?

— Десять тысяч. Думаю, этого будет довольно. Их вы и положите на счёт. Остальные двести шестьдесят пять принесёте в следующее воскресенье. Возьмёте с собой саквояжик, не думаю, что вас досматривать станут.

Бирюков смотрел на меня с недоумением:

— Да куда ж, барышня, вы их прятать станете?

— А не переживайте, это уж будет наша печаль.

— Не вышло бы скандала…

— Не выйдет, не беспокойтесь. Да и нет в этом ничего преступного. Просто хочу иметь возможность распоряжаться заработанными деньгами, не подавая для этого особых прошений. Договорились? — я подала Бирюкову руку, и он, поражённо покрутив головой, её пожал. И сразу успокоился, потому как убеждающее воздействие через непосредственный контакт получается быстрее и прочнее. — Когда холст ждать, господин заказчик?

— Завтра с утра переговорю с вашей директоршей, да к вечеру и пришлю.

— Вот и отлично, я сразу и работать начну. Месяца на два рассчитывайте, вряд ли быстрее получится.

От входной двери снова семенила горничная. К нам!

— Кто, Томочка?

— Кумушка к вам пришла, — полушёпотом, стреляя глазами на солидного гостя и словно извиняясь перед ним, сообщила Тома.

Гость понял, что пора и честь знать и откланялся, а я пошла заниматься обычным каждодневным целительским трудом.

КОГДА БАТЮШКА ЛУЧШЕ ЗНАЕТ, ЧТО ДЕЛАТЬ

Перед самым обедом Тамара снова примчалась и попросила меня выйти.

— Только, барышня, сразу уж тепло оденьтесь.

— Это для чего? — не поняла я.

— Так Степаныч не пустил их. Надежда Генриховна сильно больных не велит пускать, боится эту… пид е мию. Так она не уходит, на коленочки за воротами падает. Вы хоть выдьте да издалека-то помаячьте.

Ну, если целительства толком нет, а доктора уповают только на таблетки — будешь тут «пидемию» бояться. Я вздохнула:

— Не переживайте, помаячу.

Я автоматически проверила под манжетой ряд обработанных браслетиков и пошла.

Степаныч воевал с женщиной, падающей ему в ноги и цепляющейся за шинель и дворнический фартук:

— Сказано тебе: не положено! Занесёшь свою лихоманку, а тута девочек цельный дом! Они тебе чем виноваты⁈

Женщина рыдала и заламывала руки.

— Дядь Степаныч…

От моего голоса дворник аж подпрыгнул и начал костерить уже меня, что, дескать, не положено, и что случится, если эти все болящие ему свои болячки прицепят, а у него шестеро детей, кормить надо…

— Шестеро детей! — восхитилась я. — Степаныч, ты не бойся. Дай-ка я тебе верёвочку намоленную привяжу, тебя Боженька защитит…

Женщина перестала хватать его за полы и только всхлипывала, сидя на коленках прямо на тротуаре. Степаныч же смотрел на меня, как на блаженную, в некотором оцепенении. Я сняла из-под рукава верёвочку и привязала ему на левое запястье — еле-еле хватило, эка кость широкая у мужика!

— Вот. Ты не снимай, никакая хворь тебя не возьмёт. А будут ещё сильно болящие приходить — пусть гулянье ждут, у заборчика, я выходить буду.

Степаныч кивнул как замороженный — и чего он, я же ни капельки никакого внушения ему не делала?

— Твой ребёнок где? — спросила я женщину.

— Не ребёнок! Мама! Мама у меня…

Я выглянула из ворот и увидела в сторонке инвалидное кресло, всё укутанное одеялами.

— Барышня, не положено… — неуверенно сказал Степаныч.

— Знаю, Степаныч. Но иногда надо делать и что не положено.

Я подошла к креслу в котором, казалось, спала очень пожилая бабулька. То, что она спит, а не отошла, пока мы тут разговоры разговаривали, было понятно по шумному, но слабому дыханию. И по тому, что трясло её, как осинку. Я вздохнула. Оглянулась на женщину.

— Руку дай.

Она суетливо выпростала из одеял тоненькую кисть с прозрачной, почти пергаментной кожей.

— Да свою руку дай! Кровью ведь кашляешь? — я завязала ей верёвочку. — Молись чаще, поняла? И не просто читай — пой. Кашляешь — всё равно пой. Через кашель пой. Любые молитвы, какие знаешь.

Взрослых целить сложнее. Тут одной заплаткой не отделаешься, и приток энергии нужен был сильнее. А молитвенное пение поднимало концентрацию маны сразу минимум на порядок.

— Нет, мало будет. Дай вторую руку. И не снимай верёвочки, поняла?