Бежим через ручей на голос Ильи.

Три ряда нижних венцов, заросших мхом, засыпанных хвоей, лежат прямоугольником. В центре прямоугольника — береза, единственная в этом бору.

— Олений сарай, старый олений сарай, — поясняет Токуле.

Более тридцати лет назад люди покинули стойбище, а раньше жили здесь подолгу и основательно.

Внимательно осматриваем землю и видим еле заметный конец полозьев оленьих санок. Раскидали мох и хвою, и показался весь полоз, рядом — второй, а меж ними — упавшие сгнившие копылья. Следы живых теперь попадаются часто. Почти неразличимый круг с короткими гнилушками — чумище, место, на котором стоял чум. Во мху нашли невыдолбленную ветку и снова санки.

Избушки, остатки избушек, упавшие стены и стропила находим во второй половине дня.

Так где же могилы? Ночь в глубине леса многоголоса. Над нами противным голосом кричал филин, где-то рядом трещали кедровки, раздавался шорох в сучьях, ломавшихся под лапками белки или ночной мыши. Переливчато звенел родник, но никто из царства мертвых не тревожил нас.

И второй, и третий, и четвертый день мы ищем древние могилы шаманов и не можем найти их.

Предложение Ильи копать наугад отвергается единодушно: общая площадь лба, пожалуй, больше двухсот гектаров.

Илья не слушает нас и в пятый — последний — день пребывания на лбу в одиночестве раскапывает два «подозрительных» холма. Правы мы, но тем не менее холмы вызывают азарт, и со словами: «А ну-ка, дай, я вот этот вскрою» — Сашка копает третий холм. Чудесная песчаная почва. Рвем лопату из рук и вскапываем еще один, другой…

Расходимся собирать хворост для костра и… как сумасшедшие мчимся на зов Токуле:

— Гагару нашел!

Деревянная гагара сантиметров двадцать длиной лежала подо мхом. На брюхе у нее выемка — сюда вставляли длинную палку-шест и втыкали его перед могилой. Где-то здесь была могила Сенебата.

Перерыли мох, но только труха сгнившего дерева попадалась нам.

Тайга за многие годы сделала свое дело. Ветры уронили шесты с деревянными птицами, дожди сгноили шаманские символы, а мхи и хвоя спрятали от людских глаз пристанища мертвых. Тайга сохранила память только о жизни — чумища и санки, ветки и олений сарай.

Благодатный край… Теперь мы знали, что люди вернутся сюда и дадут ему новую жизнь.

…Мы ушли со лба длинным, но легким путем — по течению Мамонтовой речки на Енисей и далее на косу к рыбакам, сородичам Дагая.

Нам очень повезло. Мы воочию увидели кетский Сосновый лоб из легенды о великом шамане Дохе, мы нашли древнее кетское стойбище. Наша экспедиция в тот год привезла не только новые этнографические и фольклорные материалы, но и уникальную коллекцию кетских черепов. Открывалась новая возможность для решения кетской загадки, которую решить и по сей день не удалось.

И все же значительно больше теперь известно о загадочных кетах, как и известно новое и важное о других советских и зарубежных народах в результате деятельности этнографических экспедиций. Этнографы, отправляясь к людям, восстанавливают историю культуры и поколений ради людей. Но очень многое из прошлой жизни уже не собрать в экспедиции, и тогда на помощь этнографу приходят архивы, книжные собрания и музейные коллекции — мир запечатленных веков и мгновений. Он тоже прекрасен, этот мир, чтобы открыть его для всех живущих ныне.

Метод «непосредственного наблюдения» — проверенный годами принцип работы этнографа. Однако как применить его, когда речь идет о народе, давно сошедшем с исторической сцены, как побороть время и стать соучастником событий, развертывавшихся на обширных пространствах Европы и Азии, Америки и Африки два, три, а то и десять столетий назад? Где в таком случае будет экспедиционное поле этнографа, каким будет его походное снаряжение?

Этнографы не пасуют ни перед временем, ни перед расстоянием, и, стремясь восстановить давно прошедшее, они идут в музейные и книжные хранилища, вооруженные полевым современным опытом, знаниями и терпением, чтобы найти и открыть неведомый еще мир. И им, моим коллегам-этнографам, часто это удается.

Они восстанавливают пройденные этапы этнической истории и отвечают на самый жгучий вопрос: «Кто наши предки?» — многим и многим людям. Своеобразно такое этнографическое поле, где музейные предметы или краткие письменные сообщения очевидцев как будто задержали на миг ход культурной истории, чтобы превратить этот миг в вечность. Разгадать смысл остановившегося мгновения — вот в чем первая и основная задача этнографа, разрабатывающего темы исторической этнографии. Здесь, пожалуй, трудностей больше, чем при живом общении с людьми, чью культуру ты собираешься познать и понять. Здесь твоя объективность, добросовестность и компетентность должны быть вне сомнений и должны быть способны выдержать строгий суд истории.

Очень сложная работа, очень необычно исследовательское поле, и в то же время сколько раз исследователь, решая главную задачу, попутно обнаруживал забытые имена и деяния предков. Если сегодня мы многое знаем о том, как жили в Древней Руси или в Древней Индии, то этим мы прежде всего обязаны историкам и этнографам, раскрывшим для нас картины прошлого.

Самая главная опасность для исследователя — придумывание таких ситуаций и положений, которых никогда не было и не могло быть, но которые отвечают его концепции. Эта страшная опасность беззастенчивого надругательства над правдой в угоду субъективному мнению всегда вызывает осуждение этнографической науки и ее деятелей. Ее можно избежать, если подчинить поиск сбору наибольшего числа объективных данных, если при воссоздании этнической истории народа пользоваться материалами всех смежных наук о человеке, его обществе и его культуре. И поэтому этнограф до начала полевого сезона, перед тем как отправиться в путешествие за людьми во времени, приходит к музейным экспонатам. Они пережили и своих создателей, и свою эпоху, они могут заговорить, но надо суметь понять их язык!

Ленинградское направление советской школы этнографии отличается особенной чуткостью к музейным собраниям. Возможно, такая исключительность объясняется наличием в Ленинграде самых крупных в мире и единственных в нашей стране музеев — Музея антропологии и этнографии имени Петра Великого АН СССР и Государственного музея этнографии народов СССР. Прекрасными знатоками музейных коллекций по многим народам мира были А. А. Попов, Н. Ф. Прыткова, Е. Э. Бломквист, А. Д. Авдеев, Э. Г. Гафферберг, многие другие. Этнографы с богатым полевым опытом, они последние годы жизни большую часть времени проводили среди вещественных памятников культуры народов, собранных в обоих ленинградских музеях. Их перу принадлежат обстоятельные исследования, которые останутся в сокровищнице этнографической науки.

Среди исследователей этого типа я всегда вспоминаю восторженно-увлеченного Арсения Дмитриевича Авдеева. Работая над проблемой происхождения театра, Арсений Дмитриевич обратился к редкому собранию ритуальных масок американских алеутов. Тщательное знакомство с коллекцией, поступившей в Музей антропологии и этнографии 4 декабря 1857 г. от имени капитана корабля Российско-Американской компании Иллариона Архимандритова через академика Л. И. Шренка, побудило А. Д. Авдеева обратить внимание на самого собирателя «предметов естественной истории и этнографии» Американского континента.

Арсений Дмитриевич начал работать над архивными материалами, чтобы выяснить: кто был этот капитан Российско-Американской компании, занимавшийся между прочим и собиранием естественнонаучных и этнографических коллекций? Почему он передал свои собрания через академика Шренка, а не лично и при каких обстоятельствах? Почему носил он фамилию, указывающую как будто на духовное происхождение? Каковы были его имя и отчество и почему ни в сопроводительных документах, ни в представлении Шренка они не были упомянуты?