Еще шло заседание капитула, еще не прозвучала заранее и тщательно подготовленная речь нового провинциала о божеской благодати, сошедшей на языческую индейскую землю, о правах и долге священнослужителей быть добрыми и настойчивыми пастырями, о вреде, который наносят конкистадоры церковной пастве, наживаясь на безмерной эксплуатации индейцев, когда тихо вошедший в залу настоятель монастыря в Мани остановился у кресла Ланды и что-то начал шептать ему на ухо.

Спустя много лет Диего де Ланда даже самому себе боялся признаться в тяжести содеянного им, как только он услышал сообщение настоятеля монастыря в Мани. Через много лет провинциал напишет записки, чтобы оправдать себя, но не расскажет всей правды. Может быть, на смертном одре, боясь страшного суда, он и произнесет слова покаяния, сошлется на помутнение разума, но последняя исповедь будет похоронена в веках.

От полудня 15 ноября 1561 г. до полночного часа 12 июля 1562 г. жестокая складка в уголках губ обезобразила лицо провинциала де Ланды, и много месяцев ненависть застилала ему глаза, не давая возможности остановиться и оглядеться в ужасе перед совершенным по его приказу, превышавшему данную ему власть. Эти месяцы проявили совсем другого Диего де Ланду, не того, который смиренно переступил порог францисканского монастыря Сан Хуан де Лос Рейес в Толедо в 1541 г., и не того молодого миссионера, который в августе 1549 г. оказался на Юкатанском берегу и сразу же проявил способности человека, умеющего найти путь к знатным индейцам, выучившего их язык, обучающего их детей. В эти месяцы был другой Ланда. Не тот, который в 1553 г., став настоятелем монастыря Сан-Антони в Исамале, возглавил борьбу церкви против местных испанских помещиков, выступая «защитником индейцев», и добился присылки королевских чиновников из Испании, попытавшихся умерить алчность конкистадоров и способствовавших укреплению позиций церкви. Диего де Ланда, проявлявший рвение в христианизации индейцев и получении стабильного дохода для церковной казны, не пользовался благосклонностью испанских помещиков, но находил поддержку у городского судьи — алькальда города Мерида.

И вот этот Диего де Ланда в течение восьми месяцев действовал как палач и инквизитор против индейцев, которых еще недавно он лицемерно защищал.

Не успел настоятель монастыря в Мани закончить фразу, как провинциал вскочил, воздел руки кверху и, к удивлению собравшихся, знавших вкрадчивый голос Ланды, заговорил, срываясь местами на крик:

«Братья, мы вели упорную борьбу с пороками индейцев, которыми были идолопоклонство, публичные оргии, купля и продажа рабов для испанцев, препятствующих нашему смиренному и возвышенному делу. Братья, нам всегда причиняли неприятности и испанцы и индейские жрецы, которые потеряли свою службу и доходы от нее. Мы во многом преуспели, братья! По нашему распоряжению всем индейцам, познавшим божью благодать, было сообщено, чтобы они не жили в лесных чащобах, а жили в хороших селениях. Здесь их было легче просвещать и монахи не испытывали в своей деятельности затруднений. Индейцы всегда давали милостыню на пасхальные и другие праздники, на нужды церкви через двух старых индейцев, назначенных для этого. Вместе с тем они давали необходимое братьям, когда те ходили их посещать, а также приготовляли украшения для церквей.

Братья! — Тут голос Ланды приобрел зловещий оттенок. — Хотя эти люди были просвещены, а их юноши преуспели в учении, старый индеец — служка монастыря в Мани вчера в чаще леса наткнулся на пещеру. Даже у этого бывшего язычника застыла кровь в жилах. В пещере лежала божья тварь — олень с рассеченной грудью и вырванным сердцем, стояли языческие идолы, обмазанные оленьей кровью. Наша паства, братья, вновь поддалась внушению демона и преступает христианские законы. Эти люди совращены жрецами-идолопоклонниками и испанскими сеньорами, обиженными на наши требования справедливости. Наш долг, братья, все расследовать, изгнать бесовское наваждение, не то скоро вновь индейцы возвратятся к почитанию идолов и жертвоприношениям, причем не только курениями, но и человеческой кровью.

Я покидаю капитул, братья, чтобы расследовать дела монастыря в Мани и сообщить вам».

Если бы члены капитула знали, к чему приведет это расследование, они, наверное, задержали бы своего провинциала и предложили обратиться к епископу, но случаи возвращения к идолопоклонству были тогда нередки и обычно после увещевания индейцы возвращались в лоно церкви. При всем усердии монахов мало кто из индейцев видел различия между своей и христианской религиями.

Путь из Мериды был недолгим. Однако кавалькада прибыла в Мани поздно вечером. Обычно звездное в это время года небо было покрыто зловещими, черными тучами, из которых вот-вот низвергнется ливень. Где-то вдали у самого края низменности как будто сверкнула молния. Почти не видно мерцания светильников в селениях, окружающих монастырь.

Налетел со свистом порыв ветра, застучали о землю первые дождевые капли. Но ничто и никто уже не мог остановить Диего де Ланду. Что же задумал он в такой поздний вечер? В его кавалькаде было несколько солдат, данных главным алькальдом.

Распахнулись ворота монастыря, и, зябко кутаясь в сутаны, вышла процессия с зажженными факелами. Впереди быстрым шагом шел сам провинциал.

Стоило взглянуть на его лицо, когда падал свет факела, чтобы испытать ужас. Вприпрыжку рядом с ним торопился служка-индеец. Кажется, он показывал путь. Настоятель шел чуть сзади провинциала, а далее шли солдаты и монахи, монахи и солдаты.

Вот и первые строения деревни — глинобитные сооружения, покрытые высокой соломенной крышей.

— Здесь! — прошептал служка и показал на третий дом от края.

Провинциал выхватил из рук монаха факел и толкнул дверь в первую, гостевую половину дома. Здесь никого. Было позднее время, и индейцы уже устроились в задней комнате, за продольной внутренней стеной, где люди спали на циновках. Спящие просыпались со страхом и забивались в дальние углы, боясь поднять глаза на неожиданно появившуюся фигуру провинциала с горящим факелом. Он был похож на порождение ада.

— Он! — почти крикнул служка, указывая на рослого молодого мужчину, порывисто вскочившего с лежанки и ухватившего на всякий случай толстую дубину.

— Взять! — отрывисто бросил провинциал, и двое солдат схватили мужчину.

Казалось, никто спросонья не понимал, что случилось. Все в доме были растеряны и беспомощны. Солдаты поволокли схваченного к выходу.

— Падре! — Мужчина повернулся к провинциалу. — Это ведь я, На Чан-чель.

Лишь мельком взглянул на говорившего Ланда и быстро вышел из дому. Он торопился к следующему, к следующей жертве, и ему не хотелось вспоминать, что На Чан-чель был лучшим и первым учеником еще в то время, когда Ланда начинал свой путь но Юкатане.

К полудню следующего дня в подземелье монастыря сидело уже сорок мужчин. Их объявили зачинщиками «апостасии» — отступничества от христианства. Ланда многократно спускался в подземелье и пытался выявить у узников всех тех, кто принимал участие в богопротивных жертвоприношениях. Сбитые с толку люди не понимали, чего от них хотят. Однако стоило назвать кого-нибудь, кто в последние дни ходил в лес, где была пещера, за ягодами или сучьями, как его тоже хватали и помещали в застенки монастыря.

Когда число узников перевалило за три сотни, уже нельзя было словом заставить их проговориться, назвать какое-то имя. Из близких деревень люди стали убегать в лес, в дальние горы.

Прошло больше двух недель. Капитул не дождался возвращения провинциала, и самые разноречивые слухи встревожили духовенство. Никто не мог поверить, что провинциал, как сообщали испанские помещики, начал инквизицию — расследование, которое может осуществить только человек, облеченный саном епископа.