— Слышь, Алиска, тут татуировки наши не ко двору пришлись.

— Поймите, девчонки, ну вы же одушевлённые. Вы же всегда разные! И в радости, и в горести. В купальнике или в офисном костюмчике. С улыбкой ли, со слезой ли в уголке глаза. А лубки эти ваши заморожены раз и навсегда. Вы же перерастёте их уже через пару лет. Неужели вы не понимаете?

— Мань, у него, наверное, справка есть. Не боится мужик ничего.

— А представьте, что вам уже вдвое исполнилось. Кожа дряблая, отвисшая. И мазня эта сморщенная, потемневшая… Как смотреться она будет? Не приведи господи, придётся кожу с ягодиц переставлять. Что, и ягодицы у вас замалёваны? Тогда в темноте не обратил внимания.

— Алиска, ну и что нам теперь делать-то?

— Пойдём, подруга, выбросимся на помойку.

Но не сдавался я. Выследил самую тощую девчонку из автобуса, ещё тоньше глисты, когда та на камушке сидела, ручонки свои хрупенькие к солнцу северному развернула.

— Приветствую вас, Ксюша, — говорю, — загораете?

Анарекса Ксю сощурилась на меня.

— Я, — отвечает, — месяцами солнца не вижу. Откуда оно в Москве?

— Ну как же, — сконфузился я, — плывёт с востока на запад шар дюже огненный над крышами покатыми. Неужели не замечали?

— А, вы про тот? Я думала, это Собянин подвесил.

Поперхнулся я, но виду не подал.

— Нет, ну от погоды зависит, конечно… А она — дама капризная.

— Дама? — удивилась Ксюша. — Какую погоду назначит главный вильфанд России — такая и будет. При чём тут чьи-то капризы?

Промолчал я. Посидел, подумал, да и боком-бочком восвояси. Не моё оно. Да и вообще какое-то ненашенское. То ли постсоветское образование, то ли и вовсе новообразование злокачественное.

Крайней из женского населения острова Натэлка-Хатэлка осталась. Дама ну вовсе не моего типажа. Молочная, липучая. Громкая, звонкая, цепкая. Аборигенам от неё отбоя нет. Весь пятачок на острове в её буферах. Уболтать способна любого. А потом взболтать полусонного. Боялся я её. Долго сторонился. А куда деваться? Настигла меня Натэлка врасплох на прогулке моей молчаливой. Под локоть схватилась. Бедром прижалась.

— Как зовут хоть тебя, пожилой странник?

— Да какой же я пожилой? Мне до пенсии ещё десять лет.

— Зато мне до пенсии, как до Луны пешком. Я только в универ поступила. Хочешь меня внучкой своей?

Отшатнулся было я, но держат меня крепко.

— Это противоречит правилам естественного отбора, — защищаюсь научным словом.

— Каждый волен сам осуществлять свой отбор. Иное — противоестественно, так как является насилием над личностью.

— Вообще-то я про теорию Дарвина.

— А я про практику Гудвина, — вызывающе вскинула сизые глазищи девчонка.

И ведь не заржала Натэлка, и я бы воспринял этот смех с облегчением. Наоборот, рассматривает меня серьёзно, и в глазах её строгих масштабно читаются планы, громоздящиеся посчёт всех и каждого.

— Но, постойте! Человек произошёл от обезьяны в результате естественного отбора, а не потому, что обезьяна выбрала стать человеком.

— Ой, не смешите. Каждый знает, что взрослые люди произошли от детей, а не от обезьян.

— А эти дети?

— Смешной вы деятель, однако… Конечно же, естественным образом — из чрева матери. А что, могло как-то быть иначе?

— А самые первые взрослые, ну или там дети?

— Не знаю. Возможно, они прилетели. Да, точняк! Они были марсиане.

— Марсиан выкосил вирус.

— Брюс Вирус? — окутала моё ухо горячим паром Натэлка.

Пока очи её горели, грели и озаряли, мои, напротив, окончательно погасли. Я понял, что этой публике не смогу ничего объяснить. Они другие. Это они инопланетяне, предпринявшие массовый десант на голубую планету. И не испытывают к ней, к себе, к культурному наследию никакой любви и чувства прекрасного. Планета наша любимая для таких — лишь питательная среда.

Щёлкали длинные северные денёчки. Передружились островитяне перекрёстно, ведь особых мордобоев не было — возникали, конечно, да так, по мелочи.

Утром натыкаюсь на бодрого Фёдора с отвёрткой и пассатижами. Опять цивилизацию какую девкам кумекает.

— Доброе утро! — говорю ему, ведь Федя у меня один из самых уважаемых. Единственный, который не фрик.

— Харе Кришна! — отвечает.

Тут уж я не выдержал.

— Крышна! У тебя поехала. Ты ж ведь православный человек, право слово. Ежели и не по крещению, так по культуре. Али молоко из матери не сосал?

— По культуре быта или бытия? — добродушно полез на рожон Федя.

— Бита или битья? — задорно подхватил вопрос балалаечник на комузе с певучим именем Ненайдула и задиристо изобразил жест кулаком под челюсть.

— Питы или питья? — подвернулся утопающий в дредах Фю́мо, в одной руке бутерброд, в другой стакан.

— Нытья, — отрезал я.

За удравшие наутёк недели честно или бесчестно, но без остатка распределилось прихваченное с материка пропитание. В процессе жизнедеятельности ободрали подчистую прибрежные мидии, срезали грибочки в подлеске, слизали ягоды. Варвара лишь разводила руками — нету больше улиток. Ни единой! А заодно и муравейники разорили — нашлись в автобусе любители освежаться по утрам кисленьким. Изжарены и все птенцовые голубовато-грязноватые яйца, сворованные из гнёзд, что свили на прибрежных скалах неприхотливые люрики. Выловили бы и самих люриков, если бы хоть один из фриков обладал навыками птицелова. Иссяк запас консервов на чёрный день, который не вылазил из Коли Нелединой головы, пока сидор не опустел. Когда налегли на крайнюю меру — сушёную лапшу из автобусных закромов, мозговитый Федя вспомнил про удочки.

Наловил корюшки, танцует теперь с шаманским бубном вокруг костра с котелком — мутит юшку. Прицельный утончённый аромат выдаёт Федю с потрохами. Собрались амфитеатром истерзанные городомором голодные островитяне. Пока ведут себя мирно. Шутят шуточки.

— Лиха еда начало!

— Потонешь в еде, как в тёмной воде!

— С едой самому не справиться — на люди иди!

— Завелась еда — отворяй ворота!

— Еда не так страшна, когда рядом есть друзья!

— Короче, мы тебя в еде не бросим! Мы тебя из еды выручим!

Федя — парень не промах. Кроет:

— Чужой едой сыт не будешь.

Но сердце у парня доброе. Девчонкам пообещал, что накормит. А мужескому представительству объяснил, что к чему, и раздал удочки.

— Еда не приходит одна, — приговаривает Фёдор, — еда еду наклика́ет.

Побили бы его, но Атаманька зычно взбодрила толпу поклонников, чтобы облик не теряли. Рыбы в море много. Хватит на каждого. И не по одному разу. Останется и рыбморфлоту. В Британию импортировать для их народного блюда «фиш энд чипс».

Федя выделил меня особо из мужеской бригады, как самого пожилого на острове: угостил. Смотрит на меня Коля Неледин взглядом классового врага. Ну, я и отказался из солидарности. Зато Маня с Тетяной настояли, чтобы ел и не огладывался на товарищей. И глиста Алиса не отставала подзуживать на пару с Варварой. И Анарекса Ксю с Натэлкой-Хатэлкой. Каждую ложечку в рот мой провожали с прибаутками заправских болельщиц. Наелся я славной Фединой ухи до самых дальних пищенакопительных закоулочков. Поблагодарил кормильца. Полез в палатку «Роман-газету» читать. Не тут-то было. Сытая, разомлевшая от рыбьего жира Тетяна под мышку занырнула, просит тепла и ласки. Коля Неледин так и не явился в ту ночь, видать затискала его совсем Варвара Гаврииловна в избушке ведьминой, али договорённость какая у них была с Тетяной Руслановной моей — дамы оне умные. Знают, чего хотят. Не то что молодёжь татуировочная, расписная с фасаду.

Стоит признаться, к тому моменту мы с Тетяной Руслановной полегоньку, незаметр за незаметром сблизились гораздо лучше, чем давно плохо знакомые люди, коих среди пар безнадёжное большинство. Она даже деликатно поинтересовалась пропорциями моего московского жилья. Попутно проняла меня до солнечного сплетения признанием, что её киевская квартира разрушена влетевшей в дом противоракетой украинской ПВО. Та по старости нештатно сошла с установки С-300, замаскированной во дворе соседней школы. Короче, ушлая женщина оказалась. Но я таких люблю. С ними не пропадёшь.