под куполом желтым,

как летит ветхий город,

вижу стены из шелка

и казненную звезду,

что плывет в зеленой бутыли,

я вижу статую из слез,

из горшков и кувшинов,

и как падают ниц

перед правителем.

Я живу между чумой и преисподней,

у меня есть язык, есть немые миры,

я живу в яблоневом саду и на небе,

в первом счастье, в отчаянье,

в ладонях у Евы —

хозяином про́клятых деревьев,

хозяином их плодов;

я живу между искрами и облаками,

внутри растущего камня, в книге,

что знает тайны и как нужно упасть.

– Где же ты был?

Что за свет плачет под твоими ресницами?

Где ты был?

Покажи, что ты написал? —

Я не ответил ей. Я не знал ни слова

и сейчас я порвал все бумаги,

я не смог найти звезду под тучами чернил.

– Что за свет плачет под твоими ресницами?

Где же ты был? —

Я не ответил ей. Ночь была бедуинским

шатром, а свечи – племенем,

а я изможденным солнцем,

под которым земля продолжает свой рост

и блуждает праведник в долгом пути.

Я играю со своей страной;

Я вижу, как ее грядущее проступает за страусиными ресницами. Я соблазняю ее историю, ее повседневность, обрушиваюсь на них как скала или гром. На изнанке полдня я запускаю ее историю.

Я чужой вам, я на другой стороне. Я собой заселяю страну – и во сне, и наяву, я раскрываю бутон, и живу в нем.

Нужно, чтобы нечто рождалось, и я молниям открываю пещеры под собственной кожей, я строю гнезда. Нужно, чтобы я громом прошел сквозь соломенно-грустные губы, между камнем и осенью, между плотью и порами, между одним бедром и другим.

И поэтому я пою: – Приди ко мне, образ, наша агония тебе к лицу.

И поэтому я кричу и пою: – Кто принял нас здесь по-матерински, кто кормит нас смертью?

Я приближаюсь к себе, приближаюсь к развалинам. Меня охватывает губительное молчание – мал, чтобы канатом обернуться вокруг земли, и вовсе не настолько остер, чтобы пронзить лик истории.

Вы хотите, чтобы я был как вы. Вы ва́рите меня в котелке ваших молитв, вы меня разбавляете солдатской похлебкой, добавляете перец тирана, и разбиваете меня как царский шатер, воздвигая мой череп как флаг.

– О, смерть моя,

приходи вместе со всем этим ко мне, я бегу, бегу, бегу к тебе.

Даль отделяет вас от меня огромностью грезы.

Я дразню в вас гиен и дразню богов. Я высаживаю в вас смуту и вскармливаю вас лихорадкой, я учу вас странствовать без проводников. Я – полюс ваших экваторов, я – проходящая весна. Я – дрожь в ваших глотках, и ваши слова пропитаны моей кровью.

Ты подползаешь ко мне как ящерица, я привязан к твоей пыли. Но нас ничто не связывает, а разделяет всё. Пусть один я сгорю, пусть пройду сквозь вас световым копьем.

Я не могу жить с вами, не могу жить ни с кем, кроме вас. Вы – волны моих чувств, и мне нигде не скрыться от вас. Но закричите же: «Море! Море!» Но поймите, что на вашем пороге солнечные бусы.

Откройте мою память, обнаружьте мое лицо под ее словами, мои буквы. Когда вы увидите пену, ткущую мою плоть, и камень, растворенный в моей крови, вы увидите и меня.

Запертый словно ствол дерева, сущий и несжимаемый как воздух – я не смогу вам подчиниться.

Я родился на каменоломне лилий, вырос на оси молний, и теперь живу между светом и травой. Я бушую и пробуждаюсь, я сверкаю и омрачаюсь, я проливаюсь дождем и выпадаю снегом. Часы – мой язык, а страна моя – день.

(Люди спят и лишь умерев просыпаются) или как сказано было: «Вы спящие, и, если проснетесь, умрете», как-то так это скажут.

Вы – грязь на моем оконном стекле, я должен стереть вас, я – грядущее утро, и карта, что чертит себя сама.

Но внутри у меня лихорадка,

     что мучит вас по ночам,

и я жду вас

в морской раковине ночи,

в рокоте пучины,

в прорехах небесного сада,

в липах и акациях,

в соснах и кедрах

в подбрюшье волны, в соли

я жду вас.

Мне нужно отправиться в пепельный рай,

бродить в его тайных деревьях,

где в пепле – истории, алмазы и золотое руно,

мне нужно бродить среди голода, жатвы и роз,

нужно отправиться и отдохнуть

под аркой сиротских губ:

в сиротских губах, в их израненной тени —

цветок этой древней алхимии.

Я приду до наступления дня,

я просияю до расспросов о солнце,

и деревья придут, обступая меня,

     и тенистые бутоны,

и на моем лице грёзы воздвигнут

за́мки и острова́ из тишины,

     не знающей предков, – всё это сло́во,

и праведно светится ночь, и забывается

в бабочках дней,

и когда потоки обрушатся на меня,

и бутоны увянут, заснут —

по зеркалам и воде я ударю, и прояснюсь

как поверхность виде́ний, и снова засну.

Я же стал зеркалом,

и всё во мне отразилось,

среди твоего огня я сменил

обряды воды и растений,

я сменил форму звука и зова.

Я стал видеть тебя двойным —

тебя и эту жемчужину,

что плывет в зрачках,

стали любовниками мы с водой:

я рожден во имя воды,

и во мне рождена вода —

мы с водой близнецы.

Я смешал огонь со снегами,

но огням непонятны леса́ мои и бесснежье,

и оставлю я скрытое волокно,

поселюсь среди цветов и камней,

стану невидимкой,

буду исследовать,

увижу,

буду бушевать

словно свет между зарей и флагом.

Семейство листьев с деревьев

садится на могилу источника,

ранит слезливую землю,

рядом с водой читает книгу огня.

Семейство мое меня не дождалось,

ушло,

и ни огня, ни следов.

В полях уныния, в траве я черчу

     свои каменистые дни,

разбивая поверхность зеркал,

между полуденным солнцем и водой

     в человечьем пруду.

Мои годы переселяются словно голод,

     они сгинули где-то в извилистом лесу,

мои годы…

Я увидел их клювы спутанными,

     они сгинули где-то в извилистом лесу,

между его вечных гнезд.

И когда они сдадутся на острове век,

я буду гостем среди раковин и кувшинов

и увижу эпоху бутыли,

соберутся они между искрами и водой

и одарят человека всем, что есть —

историей или огнем истории,

и меня понесли над ветвями

в заколдованном белом лесу —

это их день, обещанный джиннам,

мой город и краткая ночь.

Растение голодных —

чаща надежды,

там плачь становится

деревом, а ветви —

родиной для беременных женщин,

родиной жатвы.

Каждая ветка – зародыш,

спящий в кровати пространства,

зеленея, колдующий криком,

он покинул пепельный лес,

покинул башни несчастья,

унося голодные вздохи

в жалобах на природу.

Ежедневно

за оградами умирает ребенок, умирает,

засеивая углы своим лицом,