Он замолк. Снова наступила тишина. Слышно было дыхание Жоры. Видно было, как у бледного Тимофея шевелятся скулы. Кэт сидела бледная, и только ее камень симгард на серебряной цепочке подмигивал ярко-сиреневым блеском. Кондрат, казалось, оживился, он оглядывался на друзей так, будто узнал что-то важное.

И опять наступило ожидание — после вызова, брошенного Глебом. Каждому предстояло сказать свое слово. Не решить — решение было принято каждым давно, — а именно сказать, произнести, выговорить и тем самым поставить себя в положение внутри или снаружи открывшейся сумасшедшей перспективы. Ну, кто первый ответит на вызов Глеба? Слишком долго этот рыжий паренек сплавлял их воедино, был их центром, пересечением силовых линий. И его будничная речь была им больше по душе, чем витиеватое красноречие Тимофея.

— Я хочу рассказать историю об одном дуракинском чудаке из недавнего прошлого, — начал издали лукавый Жора, и все заулыбались, почувствовав облегчение после слишком большой серьезности. — Как-то этот чудак собрал у себя друзей на предмет угощения. Выставил им вина и долго возился с дичью. Гости изрядно проголодались, а когда жареная дичь появилась на столе, все увидели, что это голуби, которых он переловил на улице. Всем сразу расхотелось есть. Гости загалдели, что голубь — птица вредная и несъедобная, и вообще нельзя убивать ни в чем не повинных птиц. Короче, все как один отказались от угощения. «Не хотите — как хотите», — сказал им чудак, и на глазах у гостей жареные голуби покрылись перьями и, вспорхнув, вылетели в открытую форточку. То были голуби, а мы что — хуже?

История Жоры сняла висевшее в воздухе напряжение. Все оживились, и даже Глеб не смог сохранить строгую мину. Кондрат встал, за ним поднялись все остальные, появились бутылки с вином, зазвенело стекло. Разливал вино Жора.

— Друзья, — возбужденно говорил Кондрат, стоя посреди друзей, чокаясь по очереди с каждым, — я предлагаю тост за Дуракин — колыбель человечества! Но как сказал мудрый Циолковский, не вечно же нам оставаться в колыбели! Птенцы должны покидать гнезда и учиться летать. Мне нравится риск, и я готов подумать о своем участии в авантюре. Подумайте, без Никлича мы бы вряд ли на такое отважились.

— Но ведь мы ничего не знаем о внутреннем Космосе, мы как несмышленыши, топчемся в прихожей, и если мы отважимся на риск, кто скажет, что из этого выйдет, — дрожащим голосом заговорил Тимофей. — Кто из нас знает, что значит отрыв и полет? Это смерть? Кто из вас может мне ответить?

— Нет, это не смерть, это новая, более осмысленная жизнь, — спокойно отвечал Глеб. — Николай, отец Никлича, побывал на островах и вернулся. Никлич путешествует взад-вперед, и он не сомневается в благополучном исходе путешествия. Переход этот создан для живых. Мы знаем бесчисленные подобные случаи из истории и мифологии. Секрет, как обычно, прост: все решает прямое действие и отвага.

— Это удивительно, — тихо и взволнованно говорила Кэт, — нет, вы только подумайте. Это замечательно, что мы все решились!

— Нет, не все, — нервически отрезал Тимофей, впервые полностью раскрываясь. Голос Тимофея дрожал, временами пропадал. Он стоял бледный и прямой и не мог сказать то, что хотел. Наконец, нашел в себе силы закончить фразу. — Я в этой авантюре, как удачно выразился Кондрат, участвовать не хочу… Слишком много неизвестных, и прежде всего, неизвестно, где ты окажешься, если все сработает. На такое можно решиться только от полного отчаяния. И я вам этого тоже не позволю сделать!

Последнюю фразу Тимофей проговорил громким одеревеневшим голосом уже из прихожей. Оставшиеся замерли. Безмолвно слушали, как он одевается, топчется, открывает дверь. Нельзя было ничего поправить — Тимофей сделал выбор. Ему было трудно уходить, но невозможно оставаться. Наконец, хлопнула дверь — Тимофей ушел.

— Ну вот, определились и… разделились, — спокойно подытожил Глеб.

Круг снова сомкнулся. Их было четверо: Глеб, Кондрат, Кэт и Жора. Уселись в кружок из циновке, собрали общее поле. Казалось, друзья обрели покой, но этот покой пропитала острая горечь.

За окном бесновался ветер, лаяли собаки.

7

Тимофей шел мимо продмага и клумбы с чахлой растительностью. В горле у него стоял ком, а в груди бушевала буря. Снова и снова он повторял слова, которые произнес перед уходом от друзей: «И я вам этого не позволю сделать!» Поняли ли они, что он хотел этими словами сказать? Ясно ли им, как дороги они ему и сколько боли было в этом его выкрике? Выкрикнуть что-то и уйти — он так никогда в жизни не поступал. Он был ироническим спорщиком и провокатором беспомощных реакций своих собеседников — и вдруг что-то в нем сорвалось, он не мог ничего им объяснить, и он не мог с ними остаться!

Почему он так поступил? Почему? Почему? Почему? Тимофей заметил, что он без конца повторяет вопрос «Почему?», даже не пробуя на него ответить. Кроме того, он увидел, что идет не по прямой, а обходит один и тот же квартал, снова и снова возвращается к дому, в котором только что был, где остались его тревога и недосказанная мысль. Кажется, первый раз он заметил продовольственный магазин на углу и самодельную клумбу из чахлых кустов перед подъездом Глеба. Вошел в подъезд и остановился. Стоял, не решаясь ни позвонить, ни уйти. Позвонил.

Ему открыл Глеб, проговорив с будничной скороговоркой, как будто ничего не случилось:

— Входи-входи.

Тимофей стоял перед дверью, как будто бы робея войти.

— Да входи ты, черт лысый! — засмеялся Глеб и толкнул его в грудь. Это помогло: Тимофей также сделал попытку улыбнуться и шагнул в прихожую.

— Я хочу объясниться, — дрожащим голосом сказал Тимофей, входя в комнату. Из-за плеча его радостно выглядывал Глеб. Сидевшие на циновках обратили к нему обрадованные лица. Одолевая смущение, Тимофей сел в круг и закрыл глаза. Охнебарты замкнули круг. По кругу привычно потекла свободная легкая энергия.

Собравшись с духом, Тимофей заговорил:

— Мне стыдно за мою мальчишескую выходку. Я хочу объяснить свои слова и должен начать издалека, — собираясь с мыслями, он опять замолчал.

— Помните, — снова начал Тимофей, — помните, как у Шекспира Гамлет, издеваясь над Полонием, сравнивает облако с разными животными, и Полоний с ним соглашается, не желая спорить с «больным на голову» Гамлетом. Но заметил ли кто-нибудь, что Полоний был прав по существу: облако может предстать и китом, и слоном, и верблюдом. — Тимофей остановился, подумал и продолжил, — Леонардо предлагал своим ученикам нарисовать то, что они видят на старой стене в трещинах и пятнах, и каждый рисовал что-то другое. А в толпе людей бывает, что смутный, настойчивый гул доносит до нас единственное слово или фразу, которые мы хотим услышать. В жизни каждого из нас, если мы внимательны, есть сцепление фактов, образующих рисунок, по которому он может прочитать все, что хочет. Все, что человек хочет и должен знать, светится на его экране отчетливыми буквами, которые ему только нужно разглядеть. Этот рисунок проявится при упорном созерцании, которое открывает максимальное, практически бесконечное число оптических возможностей. В одном и том же облаке, трещинке и голосе каждый человек прочитает свое сообщение. Больше того, один человек может заставить другого увидеть или услышать то, что он видит или слышит сам. Однако эта способность созерцания у большинства людей находится в неразвитом состоянии. Большинство охотно принимает интерпретацию, которую ему предлагает другой, как это сделал Полоний. При известных условиях принимающий может при этом испытать эстетическое и нравственное наслаждение. Проходит время, и эти образы при повторении воспринимаются нами как нечто само собой разумеющееся, как окончательная и бесповоротная истина. Речь идет о большинстве, но единицы разбивают себе голову о твердые преграды коллективных истин, освобождаясь от магии окаменелых образов и понятий.

Справившись с этой частью своего построения, Тимофей победно осмотрелся. Но торжествовать было рано, нужно было идти дальше, достраивая свою аргументацию: