22 августа, поздний вечер

Всю прошлую ночь мы спали с открытыми окнами, несмотря на ужасный шум на улице. Сегодня весь город праздновал какой-то местный праздник, и этот праздник все еще продолжается и, очевидно, не скоро закончится. Фейерверки, которые начались с наступлением темноты, не прекращаются ни на минуту. На улицы вынесли сотни низеньких столиков, за которыми восседали местные мужчины, пили вино и пели целый день и весь вечер. Папе тоже пришлось посидеть с соседями — отказаться означало их обидеть — и выпить несколько стаканов местного вина, после чего он лег спать с ужасной головной болью.

Молодой человек, пугающий меня своими настойчивыми взглядами, перешел на нашу сторону улицы и весь день стоял под нашими окнами. Ему ничего не стоило отодвинуть нашу занавеску и заглянуть в комнату, но он этого не делал. У меня сердце колотилось от такой его близости, особенно когда мне нужно было переодеваться. А когда мы с мамой выходили из гостиницы, я с ним почти столкнулась в дверях, но мама меня заслонила, и ему пришлось отойти в сторону.

Мы с мамой ходили делать визит на соседнюю улицу. Обнаружилось, что в Тифлисе находится наша близкая родня — семейство Сенкевичей. Павел Петрович, мамин кузен, писатель и человек общительный и энергичный, кстати, неравнодушный ко мне, узнал от Черепнина, что мы только что приехали в город и прислал нам приглашение навестить его и его жену Анну Леопольдовну. Папа, с Павлом Петровичем не ладивший, наотрез отказался его навещать, и было решено, что визит будем делать мама и я. В последние годы папа стал консерватором во всем и особенно в вопросах искусства и религии, а мамин кузен общался со странными людьми и увлекался теософией, которые в нашем доме не жаловали. По этой же причине я не могла привести в наш дом Алексиса — узнав его мысли, папа никогда бы не позволил нашему браку состояться. Алексис был человек не от мира сего. Он изучал Парацельса и Раймонда Луллия, а также занимался мистическими опытами, целиком его поглотившими. Алексис и меня заразил своими увлечениями, о которых, конечно, я должна была дома молчать.

Павел Петрович, как всегда искрящийся энергией и весельем, встретил нас так, как будто мы виделись вчера в театре или на вернисаже, как будто в России нет страшной революции, а есть только интересные люди, занятые важными делами, такими, как поэзия, музыка и вообще искусство. Зато Анна Леопольдовна выглядела осунувшейся и больной, а в глазах у нее появилось что-то детское и испуганное.

Они угощали нас в дукхане, что было для нас с мамой непривычно. Полутемное помещение, пахнущее терпким вином и острыми приправами, вмещало немного людей, главным образом местных жителей. Все сидели за простыми деревянными столами без скатертей и всем еще до обеда подавали тарелки с зеленью, сыр, лепешки и глиняные кувшины с вином. Мы тоже начали свой обед с сыра и зелени и выпили вино, оказавшееся приятным. Мама начала было длинный рассказ о наших злоключениях и финансовых заботах, но Павел Петрович умело перевел разговор на местные достопримечательности. Он сказал, что нам непременно нужно посетить серные бани и подняться на гору Мтацминду, возвышающуюся над городом. Потом он заговорил о двух типах людей, одни из которых постоянно сжигают свои старые «я» и трудно осваивают новые, а другие умеют держать в гармонии разные составляющие их личности, от старого не отказываются, нового не чураются, но ото дня ко дню становятся свободнее и раскованней. Первые всеми вокруг и самими собой недовольны, в то время как вторые всему радуются и распространяют вокруг себя устойчивость и покой. Рассуждая так, Павел Петрович явно намекал на моего отца, но имени его ни разу не произнес. Пока он говорил, я пыталась понять, к какому из этих двух типов я принадлежу, и пришла к выводу, что я ни от чего старого не отказываюсь и открыта всему новому, что входит в мою жизнь. Все же о некоторых беспокойных вещах я стараюсь не думать.

Между прочим, Павел Петрович вспомнил о моих занятиях вокалом и сказал, что может мне устроить прослушивание в одном приличном месте, только просил не переусложнять репертуар, а подобрать несколько легких романсов или песен. Я вспомнила, что в нашей гостинице имеется пианино, и сказала, что попытаюсь за неделю что-нибудь подготовить. Потом нам принесли большие сочные вареники с мясом, по-местному — хинкали, острые и вкусные, и курицу в ореховом соусе, называвшуюся сациви. Запили обед простым черным чаем из небольших стеклянных стаканов.

Анна Леопольдовна в ответ на расспросы мамы сказала, что ей этот город не по душе и что ей трудно жить без прислуги и привычных удобств. Еще она сказала, что перечитывает «Войну и мир» и находит в сегодняшней жизни много параллелей с прошлым веком. Ей кажется, что на людей нашло какое-то общее помешательство, и для того, чтобы этой болезнью не заразиться, нужно держаться отдельно ото всех, что она и делает. Впрочем, это ей не всегда удается из-за общительного характера Павла Петровича. Ее лицо, когда она говорила, покрывалось сетью морщин, а глаза заслонялись мутной поволокой, и я подумала, что бедному Павлу Петровичу она не может нравиться. Зато его взгляд теплел, когда он смотрел на меня. Павел Петрович и Анна Леопольдовна проводили нас полдороги домой.

Когда мы расстались, мама взяла меня под руку и сказала, что хочет со мной поговорить. Мы молча дошли до Александровского сада и, войдя в него, сели на одну из скамеек. Мама сморщила лоб, начала говорить и говорила долго и монотонно, так что через какое-то время я перестала ее слушать, потому что знала, что ничего интересного не услышу. Как случилось, спрашивала мама, но спрашивала не меня, а самую себя, потому что она не нуждались в моих ответах, она все уже знала заранее, как получилось, что я стала совсем чужим человеком, что я отделилась от нее и от отца и перестала думать и чувствовать, как они. Это произошло еще дома, в Одессе, и, конечно же, было результатом дурного влияния. Я стала скрытной, и они с папой не могут понять, кто так на меня повлиял и что вообще со мной происходит. Сейчас, когда наши семейные обстоятельства так тяжелы, когда все вокруг сошли с ума и вокруг творится что-то невообразимое, нам нужно крепко держаться друг за друга, нам нужно… Мама говорила двадцать минут. Я разглядывала двух воробьев, клевавших травинки у нас под ногами, и думала о том, когда же, наконец, приедет Алексис и избавит меня от таких разговоров. Выговорившись и как будто выполнив свой долг, мама поднялась со скамейки — и я тоже, мы пошли через дорогу в нашу гостиницу. Она и не хотела получить от меня ответы на свои вопросы, она уже знала все ответы.

Нет, я не бессердечная и не бессовестная Я знаю, сколько любви, забот и трудов взяли на себя мои родители. Но это было в прошлом, и тогда я была для них открыта, а сейчас все совсем другое. Сейчас они меня не видят и не могут увидеть. Дело в том, что они уже сделали дело своей жизни, мама должна была стать пианисткой и не стала ею из-за детей, из-за войны и революции, а папа не стал композитором, а стал директором оперы. Они опустошили себя, и им кажется, что я должна быть открыта для них, чтобы поделиться со мной своей безнадежностью и забрать у меня мои надежды. У меня есть дело, и это наше общее с Алексисом дело, дело преодоления ограничений и переплавки нас в нечто высшее. Эта работа уже началась, это не просто «любовь», как об этом пишут в романах, это больше, чем любовь. Ах, если бы здесь был Алексис, он бы меня мгновенно понял и выразил это лучше, чем я.

24 августа, вечер

Молчаливый молодой человек, упорно провожающий меня своим взглядом, теперь переместился в вестибюль нашей гостиницы. Он стоит возле окна рядом с пальмой в кадке и ждет. Когда мы проходим мимо, он не меняет своего места или позы, но его глаза под густыми сросшимися бровями загораются жутким блеском охотника, увидевшего свою жертву. Странно, но я начинаю чувствовать себя жертвой в когтях у тигра и не знаю, куда мне деться. Странно, что при этом я не испытываю страха.