Мне вдруг мучительно захотелось узнать, о чем говорят эти сидящие за столиками, эти гуляющие и танцующие люди. Но я знал, что если я к ним подойду, они мгновенно перестанут быть самими собой, станут напряженными, натянутыми, враждебными, а меня они просто прогонят или отсядут за другой столик.

У меня было ощущение, что я принадлежу другому роду существ, опасному для иноживуших. Какой-то человек с лицом, озаренным радостным волнением, подбежал ко мне, раскрыв для объятий руки, но вдруг испуганно отскочил, как будто увидел перед собой кобру или тигра. Девушка шла мимо и улыбалась своим мыслям, но случайно взглянула на меня, побледнела и свернула с дороги. Я не мог понять, чем я их так пугаю.

Ожидание на площади становилось напряженней, разговоры затихали, а потом возобновлялись с удвоенной силой. Неожиданно музыка смолкла, и в наступившей тишине голос из репродукторов сообщил, что сейчас будет говорить известный психолог Эрих Нойман.

Музыка смолкла. На лицах окружавших меня людей появилось выражение сосредоточенного внимания. Сначала слышно было только дыхание, а потом зазвучал очень знакомый усталый голос. Он говорил медленно, часто останавливался, чтобы подумать или подыскать точное выражение. Иногда голос понижался до неразборчивого шепота. В целом выступление Ноймана напоминало беседу в дружеском круге за бутылкой вина среди умных собеседников. В таком разговоре никто не предлагает глупых рецептов для спасения человечества, никто не притворяется, что знает ответы на все вопросы, и именно эта обыденность интонаций при необычности высказанных мыслей приковывала интерес к тому, что он говорил. А говорил он следующее:

— Друзья, я хочу предложить вашему суду мои размышления о необычном опыте жителей острова Скапендр. Много столетий мы внимательно слушали наших учителей, сообщавших нам свои великие истины. Мы стремились думать и жить в соответствии с этими истинами. Нас не удивляло, что эти истины давались всем сразу, как будто бы у нас у всех один ум и одна воля, как будто каждый из нас не имеет своего ума и своей воли.

Мы искренне соглашалась с учением и принимали его, но почему-то жили вопреки и наперекор учению, побуждаемые к этому нашей Тенью. Мы несли в себе противоречие и конфликт, который принимал разнообразные формы.

Мы боролись с врагами и искали поддержку у наших друзей. Мы забывали о том, что в каждом из нас живет своенравная Тень, которую нельзя свести к Тени другого человека и невозможно объяснить.

Нам говорят, что мы нездоровы, потому что несем в себе нашу Тень, мы нездоровы, потому что подавляем нашу Тень, но мы также нездоровы, потому что освободили нашу Тень. Нам говорят, что в нас живут страшные чудовища, ответственные за все преступления, которые совершались и совершаются в мире. Но нам не говорят, что нам с собой делать.

Признаемся: каждый из нас — это вместилище таинственной суверенной Тени. Каждый индивидуум — это первичная потенция действительности, над которой нет никакого высшего принципа. Во всяком случае, такой принцип нам пока неизвестен, а все известные высшие принципы и высшие сущности стали проблематичны и были нами отставлены. Причин для этого много, их все не перечислить. Достаточно сказать, что эти ветхие принципы и эти великие боги противоречат друг другу и не соотносятся с нашим опытом.

Наш реальный мир состоит из этих в самих себе укорененных и из самих себя произрастающих Теней. Противоречие между миром и интеллектом делает невозможным даже то частичное удовлетворение, которое Шопенгауэр обещает художнику, философу и святому. Мир непостижим для человеческого мышления, поэтому напрасны все наши усилия согласовать наше знание с нашей жизнью.

И с этим ничего не поделаешь. Противоречия между индивидуальными Тенями не могут быть разрешены. Искусство дает нам лишь видимость примирения противоречий. Нравственность предполагает действия индивида, который исходит из своей Воли, но одновременно согласуется с Волей других людей, что тоже невозможно.

Мы верим в нашу самостоятельность и отдельность каждого индивидуума, а также в то, что мир алогичен и непознаваем и потому не поддается усовершенствованию. На этих выводах нельзя построить никакое общезначимое учение, которое легло бы в основание разумного общественного устройства. Противоречие между «я хочу» одного и «я хочу» другого — нельзя разрешить логически.

Основатели Скапендра решили положить в фундамент нашей жизни самый свободный, самый невозмутимый, самый нелогичный, самый счастливый принцип, предложенный некогда старым дебоширом и пьяницей Франсуа Рабле: думай что хочешь, чувствуй что хочешь и делай что хочешь! Он сказал: мы пришли в этот мир, чтобы наслаждаться жизнью. Больше в этом мире нечего делать. Никто не мешает нам заниматься своими делами, но сначала будем счастливыми, а потом уже чем-то займемся и будем делать то, что хотим. Только если мы счастливы, наша жизнь приобретет смысл и наши дела имеют смысл. Мы живем по этому принципу, предоставив каждому определять границы своей свободы, а окружающим людям также свободно следовать своим желаниям, в меру своей утонченности и ответственности ограничивая себя и считаясь с другими.

И что же: внешний мир объявил нас рассадником эпидемии, грозящей всему человечеству! На наш остров посылают комиссии медиков — пока только медиков! — призванные классифицировать симптомы нашей болезни и лечить нас от нее. Они даже решили направить против нас своего древнего Бога и его законы, но, кажется, этот Бог не на их, а на нашей стороне. Остается ждать присылки к нам бригад особого назначения в камуфляжах и диверсантов с взрывными устройствами.

Мы живем не чужим, а своим опытом, и этот опыт мы никому не навязываем. Да, мы не создали идеального общества, но у нас есть право жить так, как мы хотим. Мы можем быть хорошими и плохими, талантливыми и бездарными, ленивыми и трудолюбивыми… не мешайте и не помогайте… предоставьте нам быть такими, какими…

Голос из репродуктора разразился долгим мучительным кашлем. Очевидно, оратор не смог с ним справиться, потому что репродуктор был отключен.

На площади возобновилось движение, споры. Я побрел по одной из тихих улочек, раздумывая над тем, что услышал.

7

Устав от долгого блуждания по улочкам Скапендра, Ламаджи увидел перед собой сверкающую под солнцем снежную вершину Кайласа. Сердце его встрепенулось — он получил помощь и центр для своей медитации. Так бывало не раз в его трудной монашеской судьбе. Незаметно он оказался среди карнавальной толпы, но Кайлас не переставал светиться и переливаться своими четырьмя снежными гранями. Не теряя ясного взгляда на окружающий его мир, Ламаджи увидел, как в глубокой пещере в центре священной горы медитирует Будда в инкарнации Самвара. Ламаджи начал совершать кару — обход Кайласа по часовой стрелке с востока. Перед его неторопливой походкой и оранжевым балахоном расступались торговцы наркотиками, проститутки, сутенёры, туристы и прочие оригиналы всех цветов радуги. Ламаджи двигался одновременно в двух плоскостях, и это придавало ему гибкость и силу, делало его неуязвимым. А может быть, его спасало то, что в эти утренние часы делирий еще не вошел в полную силу и трущобы еще не набрались своих обычных гибельных энергий.

— Ах, ты, мой оранжевый! Смотри, какой красавчик! Иди-ка сюда! — внезапно перед монахом материализовалась плотная женская фигура в чем-то красном с отчаянно раскрашенной физиономией. Из-за ее спины выглядывала пестрая компания спутников и спутниц с расплющенными на их возбужденных лицах улыбками. Женщины были одеты вызывающе, их наряд открывал то, что женщины обычно скрывают, и едва прикрывал остальное. В мужчинах бросался в глаза контраст между хрупким надломом одних и брутальностью других. Все кричали, не умолкая, громче всех — женщины. Все, казалось, только и ждали буддистского монаха и, встретив его, отпускать не собирались.

Ламаджи попытался обойти компанию, но женщина в красном взяла его под руку и, прильнув к нему своим горячим телом, увлекла его за собой, остальные двинулись следом. Впрочем, Ламаджи не сопротивлялся — обход Кайласа не может быть прерван, но может сочетаться с любыми, в особенности карнавальными событиями.