Загрохотали дробью барабаны, и фон Оффенберг махнул рукой, подзывая Толстого.

– Именем самодержицы Российской всемилостивой государыни нашей Екатерины Алексеевны за проявленное в боях с неприятелем мужество и отвагу, утверждено ею самолично представление на чин подполковника премьер-майору Кулгунину Олегу Николаевичу, заместителю командира отдельного полка егерей…

– Виват, Екатерина! Ура-а господину подполковнику! – прокричал кто-то из стоящих в толпе офицеров, и тут же громыхнуло оглушительное:

– Ура! Ура! Ура-а!

– Тише! – поднял вверх руку генерал-поручик. – Не всё ещё.

– …А также за отличие в Дунайских поисках и в Мачинском сражении сей подполковник жалуется государыней орденом Святого князя Владимира четвертой степени с бантом! – и Толстой вложил в руку Кулгунину золотой крест с красной эмалью и бантом из чёрно-красной шёлковой ленты.

– …И носить сей крест кавалеру не снимая! – провозгласил, прикалывая к груди офицера новенький орден, барон. – Красота! Орденами своего полкового командира нагнал, – подмигнул он Егорову. – Очаковский, Измаильский, Святого Георгия, а вот теперь ещё и Владимира. Ну и, разумеется, премиальные для продолжения достойной жизни в каком-нибудь уездном городе тоже прилагаются. Поздравляю, господин подполковник, заслужил! – и он крепко обнял Кулгунина.

Мимо награждённого под барабанный марш топала, разбрызгивая грязь, рота егерей. Сверху моросил осенний ноябрьский дождь, и непонятно было, то ли это его капли, толи скупые слезинки скатывались по щекам офицера.

– Ну что, Олег Николаевич, едь не спеша, – наказывал отставнику Егоров. – Сам видишь, какие нынче дороги. Мой тебе совет – и в Николаеве хоть пару недель отдохни, с дядюшкой Михайло встреться. Он непременно из Херсона сам приедет и повидаться с тобой захочет. Письма всем раздашь, ну и на словах всё нашим расскажешь. Хотя чего тут рассказывать? – пожал он плечами. – Военные действия закончились, и теперь у нас тут скука и самая обычная, караульная служба.

– Да Катарине ведь про это даже и лучше слушать, чем об войне и о ваших подвигах, Алексей Петрович, – усмехнулся Кулгунин. – По вам точно ничего не слышно? Не отпускают пока на побывку?

– Не-ет, какой там! – ответил за полковника Гусев. – Пока мирного договора не будет и все из Ясс не разъедутся, даже и надеяться на отлучку нельзя. Да и потом войска отправлять всем скопом не будут, иначе ведь все дороги обозами забьются. Так что, Олег, ты там наших особо не обнадёживай. Передай им, если полку тут оставаться, то мы за ними сами весной приедем.

– Добро, – кивнул тот. – Алексей Петрович, а может, ну его, может, я всё же лучше в Николаеве или в Херсоне насовсем останусь? Ну чего я тебя там, в Козельске буду обременять?

– Всё ведь уже решили же, Николаевич, – нахмурился Егоров. – О каком обременении вообще может быть речь? Смотри сам, конечно, хочешь – так в Новороссии оставайся, только тут ведь тяжелее тебе будет. Кругом разруха после войны, край едва-едва вот оживать начинает. Где устроишься? А там в Калужском наместничестве тебе все наши помогут обжиться. Тесть Курта, Иван Кузмич, в большие купцы нынче вышел, оборот в сотни тысяч рублей ведёт, торговые караваны в обе столицы отправляет. Связи вот такие у него со всякой властью, – сжал он руки в кулаки. – В имении уже дюжина с нашего полка Потапу Ёлкину помогают, а тот в письмах всё плачется, что устал от ответственности и что начальственного человека над собой ждёт. Ну не хочешь ты хозяйством заниматься, покупай на премиальные деньги домик в Козельске и живи там себе спокойно на подполковничий пенсион. Там тебе на всё его хватит. А вот в столицах и даже в губернском городе на эти десять тысяч не очень-то и обустроишься. Деньги нынче не в той цене, что были перед войной, сам ведь знаешь.

– Да я про столицы и не думал даже, – вздохнув, ответил Кулгунин. – Куда уж мне до столиц. Ладно, съезжу пока в поместье, посмотрю, что да как, – принял он, наконец, решение. – А там уж дальше будет видно. Давайте прощаться, братцы?

Офицеры по очереди стискивали подполковника в объятиях. А в распахнутую Усковым дверь дорожной кареты интендантские в это время загружали узелки с провиантом.

– Прямо с печи горшок! Горячее всё! – Крякнув, старший повар поставил завёрнутую в старую шинельку посудину.

Кулгунин ещё раз порывисто обнял Алексея и заскочил вовнутрь кареты.

– Прощайте, братцы! Бог даст, ещё увидимся!

Кучер гикнул, и кони взяли резко с места.

– Прощай, Олег! Лёгкой дороги! – неслось вслед.

– Через час подъедут, у озера они уже! – прокричал драгунский унтер, настёгивая лошадь.

Разъезд кавалеристов поскакал дальше, а из обложенной ветвями и корой деревьев солдатской палатки высыпали егеря.

– Южак, ты со своими вправо, Рябой с Кузькой и Наумом влево ступайте, остальные все тут, в самом центре, через сто шагов кажный встают! – скомандовал Горшков. – Глядим в оба глаза, братцы! Сами знаете, какие важные птицы едут!

– Калюкин, Елисей, да хватит тебе в мешке шарить, пошли, давай! – крикнул Южаков копошащемуся у палатки егерю. – Не слыхал – капрал команду дал? Нам ещё версту до своего поворота топать!

– Слыхал, слыхал, – проворчал Елизар. – Калюкин, Калюкин! Всё им Калюкин! А я, может, опосля ночной смены не выспался и поесть толком не успел. Задрог в этом карауле как Барбос бездомный!

Он высыпал несколько сухарей себе в гренадную сумку, а один поменьше засунул за щёку и, поскальзываясь на ледяной корке тракта, рванул следом за товарищами.

– Ну куды вы так спешите-то, ироды?! Цельный час ведь ещё конвоя нам ждать! – замычал он с набитым ртом.

Снежинки, падая с неба, оседали на шинелях егерей. Декабрь был сырым и ветреным. Уже несколько раз выпавший снег стаивал, и снова открывалась внизу чёрная, непролазная грязь. Двадцатого числа наконец серьёзно подморозило, и старинная разбитая дорога сразу затвердела. Со стороны переправы у Галаца ждали отъезжавшего за указаниями к султану визиря. С ним же должны были прибыть и ещё какие-то важные люди Блистательной Порты. Высокое русское начальство нервничало и бодрило подчинённых. Посты вдоль почтового тракта были усилены, и теперь на каждые три версты вставало своё отдельное егерское капральство, а дорога постоянно объезжалась драгунами.

– Ох, мороз, мороз, не щипай мой нос! – бубнил Южаков, притопывая ногами. – Елисейка! – крикнул он переминающемуся в ста шагах товарищу. – У тебя там повыше маненько, как увидишь поезд, так сразу кричи громче!

– Ла-адно! – донеслось от того еле понятное мычание.

– Ну вот что за человек, всё время чего-нибудь да лопает, – покачал головой Южаков, и перехватив поудобнее фузею, опять затопал ногами. – Ох, мороз, мороз, не щипай мой нос! А иди к той ёлке, где растут иголки…

– Эге-ей! Ванька! – донёсся до него крик соседа. – Показался он! Едет! Едет поезд!

– Ох ты ж …бушки-воробушки! – выругался Южаков и подпрыгнул повыше, пытаясь рассмотреть дорогу. – Гляди-ка, ну точно ведь едут!

Отщёлкнув курок фузеи, он развернулся спиной к тракту и взял на прицел покрытую лесом восточную сторону.

Всё было тихо. Деревья и кусты стояли облепленные снеговыми шапками. Только недавно тут пробежал дозорный десяток, оглядывая землю, и никаких следов не нашёл, но Ваня уже был опытным егерем и не доверял этой тишине.

– Во-она как в августе с теми иноземцами было, – прошептал он, скользя цепким взглядом по лесу, – тоже ведь до поры до времени тихо лежали злыдни!

С южной стороны послышался топот множества копыт. Повернув голову вбок, Ваня увидел следующую в голове колонны конвойную сотню турецких сипахов и наших драгун. Вслед за ними одна за другой катили с десяток закрытых карет. Колесо одной наехало на рытвину, и прямо на шинель егерю из-подо льда плеснуло густой, жирной грязюкой.

– Ну никак турка не может, чтобы не напакостить, – чертыхнулся он вслед поезду. – Тьфу ты! – и зачерпнув в ладонь снег, обтёрся им. – Всё, братцы! Проехали басурмане, пошли к своим!