— Подсоби. Я тоже буду стрелять.

Володька еще ниже нагнулся.

— Держимся, Паша, держимся! — словно оглохший, заорал он, вскидывая головой, чумной какой-то. — И еще поддадим фрицам жару.

А ему не жарко, знобко было, холод чувствовал он в себе. Как в детстве, когда в майке и трусах, только что выйдя из дома во двор, сидел потом там на деревянной завалинке — на первом солнышке, разглаживая пупырышки на руках. Но тогда, в детстве, солнце только-только лишь вставало, выкатываясь из-за крыши соседнего дома, обещая пригреть посильнее. А теперь уходило солнце, скрывалось за дальними холмами, и уже по-настоящему меркло в колодце, сумеречно становилось. Казалось ему — раздели его сейчас донага, и вместе с солнцем все тепло, все силы уходят; нельзя ему было оставаться больше неподвижным.

— Подсоби, я тоже стрелять буду, — еще раз попросил он.

Володька наконец-то понял его, подхватил под мышки, поставил на ноги. Никифоров грудью лег на край сруба. Стоять трудно, но он крепился изо всех сил. Потом чуть вперед подался — и увидел фашистов; Сперва тех, что лежали у подножия холма, потемневшего от пороховой копоти. Эти недвижны были. Но дальше за ними — живые. Перебегают с места на место, беспрестанно стреляя, зарываясь в снегу среди кустов, снова ползут.

— Они скопом хотели, да мы их гранатами! — кричал Володька, и жаркие, с сумасшедшинкой глаза его возбужденно и лихорадочно блестели. — Теперь не сунутся скопом, побоятся. Ни фига у них не выйдет!

Никифоров придвинул автомат, вцепился в него. И застучало, застучало, и как-то беспамятно стало в голове.

— Стой! Не трать патроны… одиночными давай! — не сразу расслышал он рядом с собой голос.

Ага. Это Володька. И верно — нужно одиночными, беречь надо патроны, чтобы все пули в цель, до единой. Но вон они — темные фигурки, бегут навстречу, и некогда переводить автомат на одиночный огонь, да и нужно ли? По одному — это же так долго, так не успеешь всех фашистов перестрелять. Лучше уж сразу их, одним махом, одной длинной-предлинной, длинню-ю-щей о-о-очередью. Во-от та-а-ак!..

И задохнулся Никифоров, припав к автомату, и уже не видел, куда строчит, но все, что было в нем, что жило и билось еще, вложил он сейчас в свой последний отчаянный порыв, придавив спусковой крючок коченеющим пальцем.

Все, что случилось потом в течение получаса, отложилось в памяти у Чижова довольно четко и последовательно, но с какими-то неопределенными промежутками во времени.

Сперва на дно снежного окопа сполз Никифоров. Соскользнул он неслышно, никто бы не заметил, настолько кругом грохотало. Но, падая, потянул он за собой автомат, и пули разметали веером снег на краю сруба, отщелкивая мерзлые щепки. Острая щепка угодила Чижову в щеку, он машинально отмахнулся, а потом, скосив глаза, увидел Никифорова уже лежащим с автоматом в руках, из дула которого еще мгновение изрыгались крохотные синеватые вспышки, озаряя полумрак колодца; пули плотно, в упор вгрызались в заиндевелую стенку, почти рядышком с ногой Сметанина. Володька тут же присел на корточки, стал тормошить Никифорова, пытаясь оторвать его крепко сжатые пальцы от скобы переставшего стрелять автомата.

А Чижов опять выглянул из колодца. И конечно же, его удивило то, что он увидел. Солдаты и полицейские поодиночке почему-то отбегали за болото, окапывались там в кустах. Стрельба почти совсем прекратилась. Слегка оглохший, Чижов с каким-то недоверием выжидал, что за этим последует, и действительно вскоре уловил отдаленный гул. Со стороны перелеска к болоту подходила серо-коричневая танкетка — тупорылая, бронированная, непробиваемая для пуль. При виде стальной коробки сердце Чижова тоскливо сжалось, незащищенным он себя сразу почувствовал.

— Танкетка! — Он подтолкнул Сметанина в спину.

— Вот же гады, ну и гады! — хрипло, со всхлипами мычал Володька, размазывая кулаками пороховую грязь по скуластому лицу.

А потом, приготовив гранаты, они молча следили за танкеткой, которая приближалась к холму. Теперь она уже помедленнее шла — краем болота вдоль тальниковых кустов, временами даже останавливалась, словно дорогу получше выискивала. Но вот круто развернулась и двинулась прямиком через болото, и, пока перла так, утробно завывая и взлязгивая гусеницами, никто не стрелял — ни партизаны, ни каратели.

Фрицы первые не выдержали. Гулко застучал вдруг крупнокалиберный пулемет, и тотчас разрывные пули оглушительно защелкали в корявых сучьях старой ветлы, отгрызая ветки и щепу от ствола.

Тьюф-ти-тьюф! — засвистело, затюкало над головой.

Кивнув Сметанину, Чижов резко выпрыгнул из колодца. Распластался на секунду возле сруба, потом отполз к ветле. Он лежал тут в ямке за комлем, вжимаясь всем телом в снег, готовясь к броску. И хотя танкетка была еще далеко, на середине болота, она виделась ему гораздо ближе и все нарастала — широким бронированным передом, норовившим раздавить его, втоптать в мерзлую землю. Потому и не терпелось ему побыстрее метнуть в эти беспрерывно лязгающие гусеницы гранату, которую он крепко сжимал в вытянутой вдоль тела руке.

И замерло для Чижова время — в долгом затаенном вдохе.

И не сразу поверил он, онемевший от ожидания, когда танкетка вдруг встала, отчего-то сильно накренившись набок. Из-под гусеницы выплеснулась струя болотной жижи, легла на снег черной полосой. Натужно взревел мотор; танкетка как-то неуклюже ворочалась посреди разлившейся лужи, все глубже оседая.

Она еще немного побуксовала, захлебываясь прерывистым ревом, и заглохла, видимо, прочно застряла в яме. Откинулся передний люк — высунулась голова водителя, но тут же скрылась обратно, потому что Володька немедленно полосанул из автомата по люку. Люк захлопнулся, пулеметчик ответил Володьке длинной очередью, которая прозвучала резко, с какой-то железной четкостью, его поддержали автоматчики, разразилась стрельба, в ветках над головой Чижова опять стали рваться пули. Но он сейчас уже почти ничего не замечал из того, что творилось вокруг. Повалившись с колен на снег, он пкотно и судорожно сглатывал пересохшим враз горлом; его тяжело стошнило.

А спустя час он опять лежал под этой же самой ветлой. Внизу, где-то в кустах, скрытые фиолетовой тьмой, таились посты гитлеровцев; за болотом раздувалось красноватое пятнышко костерка. Изредка то там, то сям вокруг холма взмывали в небо осветительные ракеты, ослепительно подсвечивая ночные снега, и тогда проступали копошившиеся возле костерка черные фигурки, а здесь, ближе к холму, зловеще обнажалась в болоте железная туша танкетки. За ее броней укрывались враги, оттуда доносились голоса, несколько раз начинал урчать мотор и вновь смолкал, видимо, никак, не заводился, и солдаты пытались вытащить машину на руках.

Чижов не удержался и выпустил очередь в сторону танкетки, так, на всякий случай, чтобы фрицы не слишком уж по-домашнему чувствовали себя здесь. Фашисты в ответ тоже постреляли, но быстро отступились, прекратив стрельбу; голоса в болоте около танкетки постепенно начали глохнуть.

Теперь окрест было почти тихо, и Чижов обрадовался, когда услышал, как в вершине старой ветлы завозился ветерок, сперва осторожно, потом все настойчивее, со слабым посвистом; сверху посыпалась снежная крупа. Это было как нельзя кстати. Скоро должна взойти луна, и если к тому времени натянет поземку, то под ее шумок, возможно, и удастся проскочить в темноте мимо расставленных вкруг холма постов.

Вконец продрогший, Чижов ползком вернулся к колодцу.

На снегу, приткнувшись головой к срубу, лежал Никифоров. Из колодца, на скрип снега, выглянул Володька, который углублял там дно, вытаскивал камни, готовил могилу. Потом он выкарабкался наверх, сел на край сруба.

— Вроде угомонились фрицы, а? — спросил так, будто и не спрашивал, просто голос подал.

— Вроде бы, — отозвался Чижов. — Заметель вон вроде начинается, может, и разыграется, на наше счастье.

— Ага, — сказал Володька. — Тогда айда: повезет так повезет.