Создать доминанту в обществе. Ллойд, великий английский художник, отверг привычные нам традиционные подходы, он возвращает нас к равноправию, царившему в период наивного искусства. Дамы и господа, предлагаю всем вместе поднять тост за Ллойда, великого английского живописца, творчество которого сегодня выглядит в Лондоне столь же радикальным, каким выглядел когда-то на парижском Салоне «Завтрак на траве» Мане. Мане сочетал классику с современностью, Ллойд же радикальным образом соединяет в единое целое примитивизм, наивное искусство, импрессионизм и постимпрессионизм, создавая совершенно оригинальный и новаторский стиль.

Ллойд улыбнулся. Потом засмеялся.

Чего смешного, мистер Ллойд?

Любит моя жена указывать другим, что им думай.

Ваша наполовину жена.

Моя жена.

Ллойд пересек мастерскую, встал рядом с мольбертом. Посмотрел на картину Джеймса с изображением утесов, на розовые и синие сполохи в солнечном свете.

Очень хорошо, Джеймс. Думаю, нужно взять ее для выставки.

Значит, это будет шестая моя работа.

Джеймс отнес картину в угол сохнуть. Снова поставил «Мпа па hEireann» на мольберт.

Тут надо кое-что доработать.

Мне она очень нравится, Джеймс.

Я не соглашусь ее продавать.

Ллойд кивнул.

В таких случаях именно ее-то все и хотят купить.

Джеймс стал дорабатывать фигуру матери: глаза, мерцающие линии под поверхностью кожи: вот-вот проступят, вырвутся на поверхность.

А большая эта галерея, мистер Ллойд?

Как раз нужных размеров. И в самом центре.

Люди очень любят туда ходить.

А я туда попаду?

Разумеется. Это же твои работы.

А мне нужен будет костюм? Пиджак?

Лучше как есть, Джеймс, — прямо что надо.

Джеймс кивнул.

Можно надеть джемпер, который сейчас вяжет мама.

Отлично.

Он будет совсем неношеным.

Замечательно.

Я буду ходить по галерее в образе островного мальчика, в островном джемпере.

У тебя отлично получится, Джеймс.

Знаю, мистер Ллойд.

А мама твоя приедет в Лондон, Джеймс? На выставку.

Джеймс покачал головой.

Она отсюда никуда.

Совсем?

Она отца ждет.

Ллойд вздрогнул.

Но он же погиб, Джеймс. Утонул.

Она все равно его ждет.

Джеймс указал на свою картину.

Они все ждут, сказал он. Ждут, когда их мужчины вернутся из моря.

Может, тебе поменять название? На «Зал ожидания».

Джеймс еще раз посмотрел на свою картину.

Ну, может, мистер Ллойд.

Ллойд вернулся к своей картине.

Пожалуй, Джеймс, можно сказать, что работа

закончена. Пусть просохнет как следует.

Сколько на это нужно времени?

Несколько дней.

А потом уедем, мистер Ллойд?

Да, Джеймс. Потом уедем.

Ллойд еще раз посмотрел на свою картину.

Ты подтолкнул меня в нужную сторону, Джеймс.

Своими линейными нарративами.

Так она ж не линейная, мистер Ллойд. Линейная, Джеймс.

Мама-то там в середине. А остальные как бы вспомогательные.

Ты неправ, Джеймс.

Похоже на обложку для альбома, мистер Ллойд.

Джеймс засмеялся.

«Boomtown Rats», мистер Ллойд. Боб и крысы.

Марейд и островные.

Ллойд покачал головой.

Нет-нет, Джеймс. Тут все куда многозначнее. Может, мистер Ллойд. Но моя картина совсем другая.

Ну это вряд ли, Джеймс.

На моей картине все равны, у каждого своя история. А у вас не так. Там мама главная.

Она очень красивая.

Джеймс пожал плечами.

Это не придает ей особой ценности, мистер Ллойд.

В моих глазах — придает.

Значит, вы пишете не как я, сказал Джеймс. Вы пишете как вы. Как англичанин на ирландском острове.

В каком смысле?

У вас остров становится тем, чем не является.

Что-то я запутался, Джеймс.

Мама у нас не центр вселенной. Она не главная.

А кто главный?

Джеймс пожал плечами.

Когда кто. Это все время меняется. Зимой. Летом. В зависимости от того, что нужно делать. Ллойд покачал головой.

Ты заблуждаешься, Джеймс. Главный Франсис.

Только когда он здесь, мистер Ллойд.

Так он всегда возвращается.

Это верно.

В таком случае, Джеймс, это моя интерпретация острова.

Ну, это путем, мистер Ллойд. Просто это никак не связано с моей картиной. Моя особенная. А ваша такая же, как у всех.

Это не очень вежливо, Джеймс.

Красивая женщина в центре. А вокруг все остальное. Картина готова. Работа сделана. Все вы так пишете. Уже много веков.

Ты очень плохо знаешь историю искусства,

Джеймс.

Джеймс пожал плечами.

Я много читал, мистер Ллойд. Смотрел. Знаю

достаточно.

Мне совсем не нравится твой тон, Джеймс. Это совершенно самобытное произведение.

Правда, мистер Ллойд?

Да, Джеймс, правда.

Джеймс снова пожал плечами.

А по мне, это похоже на то, что уже делали раньше. Совокупность влияний.

Джеймс рассмеялся.

Сорочье искусство, мистер Ллойд.

Так твоя картина лучше, Джеймс?

Ну вот приеду я в Лондон, и узнаем.

Да уж, Джеймс.

В понедельник, десятого сентября, Хью О’Халлоран, двадцативосьмилетний католик, отец пяти детей, скончался в больнице от ран, полученных двумя днями раньше: банда республиканцев избила его хоккейной клюшкой и рукояткой кувалды.

Они там с ума посходили, мам.

Верно, Марейд. Забивают своих до смерти.

Марейд протерла тряпкой подметенный матерью пол.

Франсис сказал бы «наших».

Верно, Марейд.

Аты так не говоришь.

А я нет.

Марейд полезла с тряпкой под стулья.

А раньше говорила.

Да.

А теперь нет, мам?

Я уж и не знаю, что думать, Марейд.

Кто-то постучал по буфету. Ллойд. Бан И Нил выключила радио.

У меня вопрос, сказал он.

Бан И Нил принялась было звать Джеймса. Марейд остановила ее.

Fag ё mar a bhfuil её, сказала она. Да, мистер Ллойд?

Когда Михал вернется?

Amarach. Завтра. B*fh£idir. Вероятно.

Спасибо. Тогда я и уеду. С ним.

Марейд кивнула.

А что Джеймс? — спросила она.

Он бы хотел поехать со мной, Марейд.

Она потянулась тряпкой под буфет.

Tuigim. Ясно.

Мне забрать его, Марейд?

Она одним движением провела слева направо, вернулась на свободное пространство пола, двинулась к двери, где так и стоял Ллойд.

Вы хотите, чтобы он со мной уехал, Марейд?

Она подтолкнула тряпку к нему поближе.

Idir, сказала она.

Что это значит?

Между, ответила она.

Вытерла пол вокруг его ног.

Между вами и Джеймсом, мистер Ллойд.

Она всунула тряпку в зазор между его ботинками. Ллойд сделал шаг в сторону, потом вышел, отправился на утесы, по тому же маршруту, которым следовал в первый свой вечер, через огороды, вдоль озера и вверх по склону холма — икры больше не реагировали на крутизну, ветер ерошил волосы, тело приноровилось, он шагал, слегка наклонившись вперед, — так ходили все островные. Добравшись до верхней точки, упал на колени, на живот, свесился с края — взглянуть еще раз, в самый последний раз на скалу, серебрившуюся в вечернем свете, на птиц, собиравшихся на ночлег как оно было

в начале

так и теперь

Он рассмеялся.

автопортрет: в поисках бога

Он остался на утесах до захода солнца, вбирал в себя впадины, расщелины, запоминал и их, и последние сполохи света, скользившие по камню, волнение на море — волны одна за другой разбивались о скалы, подтачивали берег, от их мощи и силы содрогались и камни, и его костяк

и так будет вовек

Он поежился, встал. Дошел до будки, поспел к наступлению темноты. Зажег лампы, перемещался из света в тень, в будке явно опрятнее, чем до его ухода, рисунки сложены в четыре аккуратные стопки, подушку, матрас и одеяло водрузили на кровать, стол вытерли. Он затопил печку, встряхнул банку с чаем — чайная ложка загремела среди сухих листьев. Заглянул внутрь. На последнюю чашку хватит. Попробовал воду в ведре