Ева. Сад. Яблоко.
Она улыбнулась.
Tuigim. Поняла.
Посмотрела вверх на свои ладони, красные, потрескавшиеся от воды, отслоившаяся кутикула, местами потертости, ссадины, волдыри, крем для рук в пожелтевшей ванне в конце каждого дня как мертвому припарка, мне нужен лосьон, который бы заживлял, проникал в кожу, как вот он сейчас туда проникает своим карандашом, глубже прежнего, и дышит тяжелее, чем раньше, и взгляд более сосредоточенный.
Поднимите руки повыше, Марейд.
Она потянулась вверх.
Но локти не разгибайте.
Она согнула локти.
Вот так. Замечательно. Спасибо.
Проникает. Вторгается. Глубже и глубже. И я хочу ее ему отдать, Лиам. Пусть отыщет ее. Эту мою особенную вещь. Правда, я не знаю, что это такое. Только что она есть. Где-то. Глубоко, под мякотью моих грудей, живота, промежности. Я хочу, чтобы он извлек наружу эту вещь, вещь, которая и есть я, она под красотой, которую все видят, она глубже, дальше того, что видит мама, что видит Джеймс, что видит Франсис, что видит Джей-Пи, что Джей-Пи думает, что видит, ближе к тому, что видел ты, Лиам, столько лет назад, ты видел подлинную меня, какой я была тогда, я хочу, чтобы ее извлекли наружу, запечатлели и увезли. Далёко отсюда.
Он бросил в печь три куска торфа, чтобы Марейд не покрывалась гусиной кожей.
Еще десять минут, Марейд.
Она кивнула, хотя руки ныли.
Далёко отсюда есть белые стены лондонской галереи, мужчины и женщины, с белым вином, красным вином, джин-тоником с долькой лимона задерживаются передо мной, новым образом художника, его объектом, прекрасным существом, которое он извлек на свет на далеком ирландском острове, в месте настолько оторванном от цивилизации, что пришлось идти туда на веслах через океан в самодельной лодке, и он думал, что в конце этого опасного путешествия ждут его только дряхлые старухи с их беззубыми стариками, а вместо этого обнаружил там красоту, молодую спящую женщину, Еву в саду, женщину сидящую, лежащую, женщину после дождя, и все они, эти многоумные жители и жительницы Лондона, поднимут тост в честь него, в честь его храбрости, несгибаемости, расцелуют его в щеки, пожмут ему руку, великий художник, великий английский художник, великий английский автор портретов ирландских женщин, в работах его запечатлена экзотическая духовность Ирландии, это я тянусь к его придуманному яблоку, там мои груди, живот, серебристые шрамы — ведь я вынашивала сына — вытягиваются вслед за мной. Он открыл новую страницу.
картины острова: женщина, срывающая яблоко.
Зарывайтесь поглубже, мистер Ллойд, хотя они осатанеют от злости, Франсис и моя мать, сожрут меня за то, что я стою вот так перед вами, перед англичанином. Стоишь в одних трусах, Марейд, задрала руки к ненастоящему яблоку. Да как ты могла? Лечь, завернуться в простыню, закрыть глаза, такая уязвимая во сне, но тебе поклоняется художник, смотрит, как ты спишь, под простынкой, это еще туда-сюда, на это мы можем закрыть глаза, как вот закрываем их на вас с Джей-Пи, но стоять вот так вот, с шарфом в трусах, это совсем другое дело, Марейд. Стоять так для англичанина, для зрителей-англичан, это уже ни в какие ворота, Марейд.
Он швырнул блокнот на пол. Потом карандаш. Встал.
Готово, сказал он. Спасибо.
Она нагнулась, стала переворачивать страницы, глядя на себя его глазами.
Хорошо, сказала она.
А будет великолепно, Марейд.
Она перевернула еще несколько страниц.
Пока нет, сказала она. Не готово.
Он покачал головой.
Согласен. Не готово. Это пока не вы.
Она собрала одежду, принялась одеваться. Он поставил воду на огонь.
Выпьете чаю? — спросил он.
Выпью.
Она села на стул, чтобы натянуть колготки. Ллойд засвистел.
Она вышла, он следом, протянул ей чашку. Они стояли рядом, снова смотрели на утреннее море, утренних птиц.
Может, эта картина окажется моей лучшей, Марейд.
Та athas orm, сказала она.
Что это значит?
Я довольна, сказала она. Но пока не готово. Она вернула ему чашку.
Спасибо, что пришли нынче утром, Марейд. Она повернулась к деревне.
Завтра, сказала она. Здесь.
Он рассмеялся.
Да, Марейд. Завтра. Здесь.
Она пошла прочь от него. Он крикнул ей вслед.
Скажите Джеймсу: пусть мне сообщит, когда Михал вернется.
Она помахала ему.
Мне нужно с ним поговорить. С Михалом.
Она зашагала дальше по мысу, по росистой траве, сквозь полосы свежесплетенной паутины, блестевшей под утренним солнцем. Выпустила кур, заглянула в курятник собрать яйца — были теплые, были уже остывшие. Подобрала подол кардигана, сложила яйца туда, двенадцать яиц в шерстяной кошелке из ромбов и косичек, утренний воздух холодит живот.
Поздновато ты, Марейд.
Забрела дальше, чем думала, сказала она.
Бан И Нил фыркнула.
Забредешь еще дальше — кувырнешься в море.
Потеряла счет времени.
Накрывай на стол, Марейд. Режь хлеб.
Двенадцать яиц сегодня, мам.
Хоть куры ведут себя как положено.
Марейд выудила яйца из кардигана, сложила в деревянную миску.
Курочки у нас молодцы.
Бан И Нил налила воды в чайник.
Ты англичанина видела?
Нет. Я на другой стороне была.
И как прогулялась?
Очень сегодня свет красивый, мам. Красиво ло жится на море.
Бан И Нил поставила чайник на стол.
Ты прямо как этот англичанин заговорила.
Марейд пожала плечами.
Джей-Пи скоро придет, сказала она.
Как всегда, голоднющий, сказала Бан И Нил. Ест он много, сказала Марейд.
А на теле ни жиринки.
Верно.
Кожа да кости. А больше ничего.
Совсем ничего, мам.
Марейд расставила тарелки, миски, чашки, разложила приборы. Развернула хлеб, принялась нарезать, сперва белый, потом черный. Принесла масло, варенье, молоко, позвала Джеймса. Он вышел к столу одетый, но взъерошенный, на шее мазки краски. Марейд послюнила палец, стала оттирать краску. Он отстранился.
Да ладно, мам. Мне не мешает.
Мыться нужно как следует.
А толку? Я же снова запачкаюсь.
Массон сел на свое обычное место, рядом с Джеймсом, напротив Марейд. Бан И Нил поставила на стол четыре миски с кашей. Они принялись за еду.
Какие на сегодня планы, Шимас?
Меня зовут Джеймс, и планов у меня нет.
А у вас, Джей-Пи? — спросила Бан И Нил. Поработаю, потом погуляю вдоль утесов.
Вы бы сходили к мистеру Ллойду, сказал Джеймс. Я сегодня не в настроении скандалить, Шимас.
Марейд разлила чай, глотнула.
Аты в порядке, Марейд? Ты сегодня бледная. Нормально. Просто устала.
Марейд у нас вечно усталая, сказала Бан И Нил.
Поздно ложится, рано встает.
Наверное, в этом все дело, сказала Марейд.
А какой там прогноз, Бан И Нил?
Сегодня все путем, Джей-Пи, но к концу недели
погода испортится. Думаю, Михал и Франсис не сегодня завтра вернутся.
Марейд собрала пустые миски, использованные ложки.
Когда вернется Михал, нужно будет позвать мистера Ллойда.
Почему?
Он с ним поговорить хочет.
Ты откуда знаешь?
Он сам сказал.
Когда?
Она ушла в заднюю кухоньку, к раковине, француз вернулся в коттедж, за рабочий стол, Джеймс отправился в мастерскую, работать за мольбертом. Пятая его картина для выставки. Портрет трех женщин, мать справа с вязаньем, бабушка в середине с чайником, прабабушка слева со своей трубкой. «Мnа па heireann». Ирландские женщины. В духе Рембрандта. Они смотрят на меня, как члены Гильдии суконщиков, красный на юбках, черный на груди, на головах темные платки, впрочем, у мамы голова непокрыта. Все трое вглядываются в меня, единственного мужчину в доме, да и он скоро уедет, рванет жить в свое удовольствие, жизнью, которая с их жизнью не имеет ничего общего, в которой не нужно добывать пищу, готовить пищу, есть, спать, просыпаться для того же самого, все дни на одно лицо, застрять навеки на серой скале, повторение цикла, снова и снова, опять и опять. Я уеду. Уеду от молодой вдовы из островных, пожилой вдовы из островных, старой вдовы из островных, от трех вдов из островных, одна вяжет, другая пьет чай, третья курит трубку. И все ждут. Ждут, когда мужья их выползут на берег моря. И жизнь пойдет дальше. Михал и Франсис прошли мимо окон мастерской, в руках коробки, следом женщины. Франсис заглянул внутрь, постучал в окно. Поманил Джеймса. Джеймс качнул головой. Франсис постучал громче. Джеймс вздохнул, положил кисть и направился на кухню. Франсис поднял повыше две книги, одну про рисунок, другую про европейское искусство.
