«Показалось? – спросил себя ряженый, и сам себе ответил, – это навряд. Не просто так трюкач этот к сегодняшней репетиции пристроился. А к цирку не пошёл, потому что светиться не захотел. Хорошо, что на Цветном выбить репетицию удалось. Здесь топтуна засечь легче. Теперь пускай хоть на окраину Москвы парад переносят!»

Прячась за мусорником, переодевшийся вынул мобилку, дружелюбно мурлыкнул:

– Слышь, Борода, – глянь, как там этот Бом?

– У которого цветок на лацкане, и красный карандаш за ухом?

– Ну.

– Сначала за тобой дёрнулся, а потом чё-то притормозил.

– Ладно, прогон без меня кончайте.

– Так мы уже и закончили. Всё в норме, Терилло, будь спок.

– А тогда придержи этого Бома, и прямо сейчас напои его. Хоть силком, а напои. Пускай тебе Счастливый Ганс поможет. Я тут рядом подожду. Когда нахлещется, оттащите его в переулок и поспрошайте: кто он, что он? Если есть документы – гляньте.

Говоривший, не выходя из-за мусорника, присел на корточки, закрыл глаза…

Через полчаса в штанах забурлила мобилка.

– Слышь, Терилло. Не из органов он. Из блатных. Татушки у него настоящие, мы раздели и осмотрели. На запястье – голая баба на крыльях. Скокарь он. Ну, взломщик, короче. Проговорился спьяну: за тобой топать послали. Чего от тебя хотят – не знает.

– Всё. Отпускайте его. До послезавтрего, Борода.

Терёха отключил мобилку, но продолжал, сидя на корточках, себе под нос бормотать:

«Послезавтра… Послезавтра всё прояснится! Тогда и узнаем, кто ноги за мной выставил. И время встречи с Правителем, выцарапанное у чинуши загребистого, окончательно установим!»

Говоривший встал, снова переоделся в шутовской пиджачишко, и, бормоча: «оно и правильно, что в Старый цирк ломанулся. Зашёл для виду, а вышло с пользой…», – дворами вышел на Садовое и там, вскочил в подоспевший автобус, двигавшийся в сторону Сухаревской площади. Поглядывая в окна, вспоминал последние сорок минут и корил себя за мягкость. В ушах звенел и наливался злобой крик униформиста:

– Недомерок! Лош-шара!

Надо было вернуться и уже кулаком врезать униформисту по сопатке: за то, что подслушивал разговор с директорским замом.

…После пандемийных каникул Старый цирк на Цветном слегка одичал, люди стали злей, суетливей. Может, и поэтому разговор с директорским замом не заладился с порога.

– Кому горе, а кому радость, – начал ряженый сумрачно, – я б, к примеру, всех ваших тварей бессловесных поотпускал. Боюсь только: загрызут их люди. Не для еды, для полного владычества над природой загрызут! Сколько тут у вас зверей и пернастых?

– Около сотни будет, – слегка опешил директорский зам, – но быстро спохватился и даже повеселел:

– Судя по прикиду, вы к нам в ковёрные собрались?

– Пока – в клоуны-дрессировщики. Но только я у вас людей дрессировать буду.

– Ого! Так это место уже занято. Завхоз наш таким делом давно занимается.

– Слыхал я про него.

– Ну и чего тогда суётесь?

– А того. Циркачей ваших по кругу водить буду. А звери дрессировать их станут. Знаете, небось, как раньше медведей клоунадить учили? От одного перечисления, что умел в XIX веке медведь, – без кнута, без словесных оскорблений! – людишки ваши стыдом, как сыпью, должны покрываться. Программу так и назовём: «Звери на воле – люди в клетках».

– Думаю, тема исчерпана. Поэтому, будьте добры: на выход… Как фамилия ваша, кстати?

– Шутом Терёхой зовите. Раньше вдвоём работали: Самоха и Терёха. Высокий и приземистый. Грустно-весёлый и мрачно-едкий. Теперь – один я.

– Ну, вот что, весельчак вы наш мрачноватый. Кончена беседа. Осенью приходите. Может, тогда и работёнку для вас подыщем: навоз вывозить, попугаям хвосты чесать…

– Так я к вам раньше наведаюсь. Ждите!

Не прощаясь, шут Терёха вышел через служебный ход, дал набалдашником под ребро, а потом ещё и треснул палкой по темечку толкнувшего его униформиста и вмиг повеселел, потому как представил: вывалились из глазниц циркового шпиона налитые лютью глазные яблоки и, временами подскакивая, покатились вниз, вниз, к знаменитой, тихо и таинственно урчащей, московской Трубе. Покатились, на бегу очищаясь от мути и скверны, с изумлением подмечая всё, что творится внутри близлежащих домов и в глубине ещё не полностью закатанных в асфальт московских, уже с натугой дышащих, земель.

«Глаз, глаз! – радовался Терёха, – он ведь сложней и важнее мозга! Он – как новое тело человеческое. Завершённое тело, самостоятельное! Вот бы таким выпуклым телом-глазом стать и кататься по ободку жизненной арены до одури или до полного просветления!»

Резная голова

Дрожь и темнота. Безвыходность и морок. И внезапно – проблесками – восторг. Потом опять безнадёга, сумеречная путаница, отрешение от всего окружающего – и неожиданно взрывной, площадной хохот!

Два-три пассажира оглянулись. Переход от сумеречного состояния души к взрывному веселью и наоборот – был привычен. Подбросив и ловко поймав жезл с навершием, изображавшим шута в колпаке и негромко приговаривая: «Шут есть шут, дурак есть дурак», – человек с резной палкой в руке полупустой автобус покинул.

Больше тридцати лет таскал он с собой палку с набалдашником.

Появилась она у Терёхи случайно. Семнадцати годков примчавшись в Москву из Твери, где занимался в Училище культуры на цирковом отделении, попробовал сходу поступить в знаменитое Румянцевское. Провалился. Собираясь уезжать – зашёл к одному из служащих училища, с которым до экзаменов успел разок-другой перемолвиться.

Старый ковёрный с лицом в морщинах, глубиной своей напоминавших макет человеческого мозга из Дарвиновского музея, давно закончил и выступать, и преподавать. Но в училище его оставили: кладовщиком.

Встретил кладовщик Терёху, – словно только его всю жизнь и дожидался.

– Я тебя, парняга, сразу приметил. Люблю, знаешь ли, на абитуру глянуть. И росточком, и мордуленцией ты ни дать ни взять «мрачный клоун». Верней – мрачный шут: когда надо угрюмый, но по временам и веселый. В цирке нашем таких шутов, что-то давненько не видно было. В жизни они ещё попадаются, а вот на арене… Что провалили?

– Угу.

– Всё правильно. Так и должно было быть. Не любят здесь своеобычных. Ты сам-то хоть знаешь, кто ты есть?

– Пудов я. Терентий.

– Дурашка. И по виду, и по норову, ты вылитый русский трикстер: угрюмый, но шаловливый. Любишь мрачновато шутить и людей шуткой в тупик ставить. Любишь так шуткануть, чтоб у человека свет перед глазами перекувырнулся, а потом потихоньку на место встал. Так или нет?

– Может, так, а, может, и нет.

– Ну, тогда знай: ты – фундаментальная сила! Такую силу никто побороть не может. Только ты сам, если оскотинишься или сопьёшься. Понял, дурило?

– Не-а.

– Повторю ещё раз для тупых: ты – непокорная, устойчивая, ни от кого и ни от чего не зависящая сила. На такой силе, как на громадном крюке весь цирк наш земной держится. И чему вас только в Твери вашей учат!

– Всему помаленьку.

– Оно и видно. Всё по верхам, для блезиру, показушно. А чтоб дать жизненную основу, так это – ни Боже мой. Ну, так вот: результат действия устойчивой силы не всегда ясен. Даже её обладателю. Но тем, у кого есть горький опыт, кой-чего всё ж таки ясно. Поэтому слушай, что с тобой дальше произойти может. Поясню на примере. Жил да поживал шутяра на тебя похожий – Осип Гвоздь. Правда, был он длинный, широкоротый и с виду несуразный. А ты ловок, короток, весь на пружинах, как попрыгунчик: вот-вот взлетишь. Но при этом стержень у вас одинаковый и ужимки сходные. В Осипе тоже сильная сила была. Сила непокорная, но, правда, зловредная! Только не помогла в нужный миг она Гвоздю.

– А вы Гвоздя этого, в каком цирке видели?

– В цирке Гвоздь не выступал. Цирк у него в палатах царских был. А жил он четыреста с лишним годков назад. И хрен его знает зачем, мне на днях во сне явился. Про себя рассказывал. Правителя, который на нож его насадил, упрекал горько…