Целый год, в дни, когда не нужно было на перекладных добираться на работу в Москву, приезжал я в Сергиев, ходил то на Валовую, то на бывшую Дворянскую улицу. Заворачивал и в Овражный переулок. Найдёныша нигде не было. Нашёл я и крутобокую женщину, от которой он прятался за деревом. Но та лишь фыркнула.

– Ещё чего! Никаких копий он мне не оставлял. И денег ни копейки не дал. А сам пропал куда-то, говорили на север уехал.

И только совсем недавно, в наши дни, в Святогорском монастыре, под Псковом, мелькнул старый, сморщенный, но ничуть не согнутый монах, с крепким седым ежом на голове, очень схожий с Найдёнышем. Я кинулся к нему, но пока спускался по небывало крутым монастырским ступенькам, монах исчез.

«Реки по небу, рыбы посуху, овцы по облакам», – негромко произносил я всплывшие в уме слова, в наивной надежде: на них-то Найдёныш отзовется. Тщетно! Найдёныша я больше не видел. И в монастыре такого монаха, как мне сказали, никогда не было, может, пришлый какой. Оставались лишь его слова, записанные мною тогда же, в 91-м. Но ведь одних слов – мало. Нужны возникающие вслед за словами действия, нужны повороты судьбы. А их тоже не было. Вот потому-то я и рвал, и кромсал ножницами те давние записи, а потом снова восстанавливал их по памяти. Восстанавливал, кромсал и снова восстанавливал, понимая: и мне, и многим из нас копьецо отца Павла – сперва глубоко вонзаемое под ребро, остро-ранящее, а потом миртворящее и воскрешающее – ещё ох как понадобится!

Шутовской жезл

Повесть

Накануне

День шута ещё не наступил, а по Цветному, в утренний час пустому бульвару, уже двигалась толпа: пёстрая, беспорядочная. Лежавший на боку, на скамейке, бомжонок Чиль, сперва услыхал, а потом и увидел: нервно подёргивая долгим телом, по бульвару на сотне лапок движется, шурша, даже не гусеница, а скорее огромная личинка неизвестного науке насекомого: подрагивает цветными чешуйками, машет слюдяными, наспех подшитыми крыльями, газовые шарфы волной запускает.

Ближе, ближе, ближе!..

Впереди – худой, высоченный и, сразу видно что некормленый, «Гороховый медведь»: серая в капочку простыня до пят, на шее бобы в стручках, а ещё – шерстистая маска на морде. Чуть левей – Синяя борода. Вокруг живота – рыже-бурая волчья шкура, под ней – полосатые бермуды. Рядом с «Бородой» – мускулистые ноги в лиловых колготах, чуть выше – грубые волосатые руки, и вдобавок огромный гвоздь, торчащий шляпкой вверх из чистенькой, натянутой на уши детской панамки. А лица-то между ушами и нет: одни густые белила, залепившие брови, щёки, нос!

Позади этих двоих, подметая бульвар лисьим хвостом и виляя кормой, – девка-распустёха, девка-зараза на деревянных платформах. Стук-постук, по мелкому гравию, стук-постук…

Смех, регот, смех!

Счастье дуралеев, плотно текущее по Цветному бульвару, двенадцатилетний бездомник Чиль воспринял как своё собственное: оно притянуло, заворожило. Захотелось вскочить, пристроиться, сладко хрустнув костьми, закричать курой. Жаль только Москва ковидная, Москва заспанная, шевельнув рваниной мелких туч, встряхнув сохлыми кистями прошлогодних рябин – от хохочущих клоунов отвернулась.

С хрипом втянув холодящий воздух и застучав от холода зубами, привставший было бомжонок Чиль, как голубь забил крыльями, затряс руками, но тут же сник, нахохлился и, перевернувшись набок, уткнулся лицом в спинку скамьи.

Вдруг что-то стряслось. Поток охламонов, дрогнув, остановился.

– Снова Пырч за старое взялся, – скрежетнул кто-то в толпе ряженых.

– Не туда йдёте! – крикнул брыластый, в рябых перьях, с индюшачьим зобом, укреплённым на шее, человечишко.

Расставив ноги и широко раскинув руки, перегородил он путь толпе. Багровый зоб, питаемый воздухом из баллончика, сунутого в боковой карман, стал вздуваться, вспух до невозможности и готов был лопнуть.

– Надо магазины ломить, продукты и технику вовочь! Видали как в Штатах? Видали как в Украине?

– Заткнись, Пырч! Мы не грабиловки, ржачки хотим!

– Одной ржачкой сыт не будешь. А обносить паватки житуха все одно заставит! А ну, кто со мной? Тряхонём богатеньких! Тут в Сухаревых переувках атасные маркеты есть.

– Сам иди. Мы на грабёж не подписывались…

– Ты гля: командир брыластый выискался!

– Да врубитесь вы, чмошники! Терёха для вас парад выдумав, чтобы ввастям подороже продаться. А вы на ввасть повожите с прибором. Айда! Ораву не остановят, перебздят! Маркет обнесём – и до хаты!

К Пырчу долгоносому, Пырчу брыластому кинулся человек одетый гороховым медведем. Сцепившись, покатились они по мелким московским камешкам, по охристому бульварному песочку. Хрясь-хнысь! Хнысь-хрясь!

Бомжонок Чиль уже хотел было дать дёру, но тут к упавшим на землю клоунам подбежал ещё один: невысокий, крепкий, в островерхом колпаке с ослиными ушами и в пиджачке, сердцами красными изрисованном. Несколько раз ударил он палкой сперва Пырча, а потом и медведя.

Стало ясно: бугор явился. Чуть помедлив, бугор крикнул:

– А ну на место, и чтоб никакого ору. А тебя, Пырч, – только дёрнись ещё, – «на счётчик» поставлю. Всё. Ушёл я. Без меня дальше. «Синяя борода» приглядит за прогоном…

Чуть помешкав, толпа фарсёров и ёр, двинулась дальше.

И тогда распорядитель всего этого дела, так быстро и властно вернувший движению размеренность и порядок, пошептав что-то на ухо «Синей бороде», а потом и «Гороховому медведю», рывком от шествия отделился.

Перепрыгнув через бульварную ограду, резко встряхивая головой в колпаке с ослиными ушами, наискосок, через поток машин, двинулся он к Старому цирку. За ним дёрнулся было, но потом почему-то возвратился назад, клоун с огромным белым цветком на груди…

Громче, заливистей, круче!

Как полупрозрачная громадная труба, взвыл, наполняясь гулом и гуканьем Цветной бульвар. Визг тормозов, кряканье скорых, ругань из открытых автомобильных окон, – всё это человека в шутовском колпаке беспокоило мало. Мастерски поигрывая палкой с набалдашником, петлял и петлял он среди машин.

Вслед ему с небольшой заминкой, полетели проклятия дуралеев, почувствовавших себя обутыми сразу на обе ноги:

– Репетицию, ирод, срывает!

– Сам подманил, а сам бросил.

– Докладаться – слышь-ка? – побёг он…

– Устроил шествие гномов, а сам в кусты!

– Кончайте, черти бесхвостые, воду мутить! Чё ерепениться? Вам заплатили? Ну и выписывайте кренделя ногами: авось властя на бедных шутов внимание обратят.

Поток ряженых двинулся дальше, а человек с ослиными ушами, в легковатой для марта одёжке, изрисованной ко всему прочему ещё и удлинёнными сиреневыми харями, миновав проезжую часть бульвара, взбежал по ступенькам. Но тут же, спустился вниз, и, обойдя здание сбоку, исчез на задах Старого цирка.

Ошарашенный всем увиденным, жарко одетый приезжий паренёк, с упоением наблюдавший за столичным шествием, кинулся за человеком с палкой. Но добрался лишь до служебного входа: в дверях торчал охранник в синей униформе. А пареньку так хотелось поделиться частью московской свободы с кем-то из работников цирка! Не вышло. Набитый под завязочку столичной усталостью, присев на пустой ящик, привалился он спиной к жестяной рифлёной стенке и вмиг уснул. Проснулся – от стонов и смачных плевков. Харкал, лежащий на асфальте униформист. Перестав харкать, застонал:

– Как саданул, шутяра! Как саданул… Не, вы видали? Ребро, гад, сломал. За ребро ответишь! И шишка теперь на темечке. У-у, недомерок! Я т-тя все одно достану. Я т-те устрою парад-алле на Красной площади!

Вышедший минуту назад покурить и ненароком толкнувший размалёванного шута униформист-жердяй, – затушил об асфальт продолжавшую тлеть в руке сигарету, потрогал шишку и ещё раз сыпанул матерком уходящему вслед.

На миг приостановившись, ряженый оглянулся.

Продолговатый цирковой двор вытянулся перед ним ещё сильней. Справа мусорник, слева рифлёные разгородки, ящики, какой-то паренёк с вылупленными зенками. Ближе к шлагбауму – фура и грузовик с прицепом: всё скошено, всё почти что лежит на боку. Редкий дефект зрения, при котором по краям обзора всё видимое кособочится, жить не мешал, но утомлял прилично. Пружинисто ступая, двинулся ряженый с хоздвора долой. В ближайшем сквозном дворе переоделся, сунул в заплечный сидор пиджачок, туда же отправил дурацкий колпак, на плечи накинул лёгкую ветровку. Зайдя за мусорные баки, двор внимательно оглядел.