— Отвернись.

— Зачем? — молитвенно поглядел на нее снизу вверх Паша.

— Ну отвернись, пожалуйста. Я тебя прошу. И закрой глаза. Ты ведь говорил, что любое мое желание закон для тебя.

Он прислонился щекой к теплой и шершавой яблоневой коре, прижмурился. От бьющего в лицо солнца заиграли, замножились под опущенными веками радужные крути.

— Паша, — позвал его Светин голос.

Она стояла перед ним обнаженная, легкий ветерок шевелил длинные желтые волосы. Тело ее, снежно-белое на зеленой траве, хлестнуло его по глазам двумя торчащими розовыми сосками на выпуклых грудях.

— Я тебе нравлюсь? — лукаво сощурила она посветлевшие до прозрачности глаза.

Голос ему не повиновался, сумел лишь несколько раз ошарашенно тряхнуть головой.

— Ты еще не передумал взять меня в жены? — влажно заблестели за раздвинувшимися губами сплошные Светины зубы.

Паша снова замотал головой, теперь уже по горизонтали.

— А тебе, Пашенька, не жарко? — потупилась она.

И Паша вдруг ощутил, что ему ужасно, невыносимо жарко, просто задыхается под свинцовой тяжестью навьюченной на него одежды. Принялся исступленно сдирать ее с себя, расшвыривая куда попало, выпрямился перед Светой, не стесняясь собственной наготы и печалясь лишь об одном — что чуть ниже ростом. Протянул к Свете ладони, и она подалась вперед, прильнула к нему всем телом, оплела его шею горячими руками, задрожала. Он почувствовал, как проникает в него эта лихорадочная, нетерпеливая дрожь, как полыхает в нем огненное, неудержимое желание, и повалился на траву, увлекая Свету за собой…

Он все никак не мог напиться, насытиться ею. Не мог оторваться от ее прекрасных глаз, сладких губ, от ее податливой, набухающей от его прикосновений груди, от ее неутомимого упругого живота, от атласных гибких рук, ног, от ее божественного лона. Он плохо соображал, весь, без остатка поглощенный своей любовью, лишь две гибельных мысли не пропадали, тревожно искрили где-то в закоулке туманящегося сознания — что вдруг разорвет, разнесет его от бешеного восторга или, того страшней, иссякнет его неудержимое влечение к ней. Никогда он не был так счастлив раньше и никогда, твердо знал, уже не будет. Хотел сказать ей тысячу самых нежных, самых ласковых, самых заветных слов, которых никто еще никогда и никому не говорил, но способен был лишь повторять раз за разом:

— Солнышко мое, солнышко мое…

И сильно, гулко стучало в груди ошалевшее сердце…

Неожиданно ему почудилось, что к этому единственному во всей вселенной звуку присоединился еще какой-то. Далекое, едва различимое гудение.

— Ты слышишь, родной? — спросила Света, замерев.

— Слышу… — Ему передалось ее беспокойство.

— Что это, знаешь?

Он не ответил, но догадался уже, что ее насторожило. Так гудеть мог только мотор.

— Это за нами… За тобой… — обреченно прошептала Света. — И закрыла ему похолодевшей ладонью рот, не давая заговорить. — Молчи, Пашенька, молчи. Спасаться нужно. Они не должны нас увидеть, не должны разлучить. Обними меня крепче. — Охнула, простонала: — Вот так, еще сильней… Спасибо, суженый мой… А теперь отпусти меня…

Легко, словно бескостная, выскользнула из его рук, и оттого, что разъединились их тела, по разгоряченной Пашиной коже знобко прокатились мелкие студеные волны.

— Не бойся, Пашенька, мы избавимся от них, — донесся до него откуда-то сверху Светин голос. — Они всего лишь люди, обыкновенные человеки. Ты только лежи, не двигайся, они подумают, будто ты тоже…

Отлетающий голос ее становился все глуше, неразличимей, последнюю фразу Паша вообще не разобрал…

«Лежи, не двигайся, лежи, не двигайся», — костяным вороньим клювом задолбили по затылку темные слова.

— Почему, — воззвал он к ней, исчезнувшей, — почему не двигаться, Света?..

Голоса… Он отчетливо различил их в наступившей тишине. Что связаны они с шумом мотора, сомневаться не приходилось. Приехали на вездеходе? Или это вертолет гудел? Но более всего не мог постичь, как Свете удалось вернуть его в самолет, напялить на него разбросанную по поляне одежду. До него уже дошло, что лежит на своем сделанном из кресельных сидений и чемоданов лежаке, одетый и обутый. Лежит на животе, уткнувшись мокрым лбом в скомканную, изжеванную штору. Затаив дыхание, осторожно скосил глаза. Света вытянулась рядом, ее профиль смутно белел в тусклом свете зарождавшегося утра. Ни одна черточка не дрогнула на ее застывшем лице, но Паша все-таки уловил таящуюся в губах прежнюю лукавую улыбку.

— Ты это колоссально придумала, — неслышно шепнул он ей. — Я люблю тебя, Светик. Больше жизни люблю. Слышишь? Больше жизни. И не отдам тебя никому. И всех остальных тоже не отдам, пусть не думают!

Кажется, она попыталась удержать его, но Паша одним махом выбросил в проход свое измученное, в липкой одежде тело, побежал к наружному люку, одергивая на ходу задравшуюся серую куртку. Сдвинул чуть в сторону прицепленное им одеяло, заглянул в щель.

Их было шестеро. Шесть черных фигурок на белом снегу. Паша до боли стиснул кулаки, отшвырнул завесу, выпрямился в искореженном проеме.

Его появление настолько поразило их, что все шестеро, словно по команде, замерли. Потом шедший впереди, невысокий, плотный, в командирской фуражке, радостно выкрикнул что-то, замахал руками и бросился к нему, вздымая сапогами белую снежную пыль. Пятеро других тоже загалдели, замахали, устремились за ним.

— Стойте! — заорал Паша во всю силу легких. — Не приближайтесь к самолету! Я запрещаю вам!

Тот, в фуражке, старшой у них, наверное, снова притормозил от неожиданности, пятерка обступила его. Паша понял, что они о чем-то совещаются. Командир наконец отделился от них, в одиночестве зашагал к Паше, раскинув руки и внятно, с паузами, произнося:

— Не надо волноваться. Мы спасатели. Мы вам поможем.

— Не подходи! — разъярился Паша. — Хуже будет! Последний раз предупреждаю!

— Успокойтесь, пожалуйста, — офицер заговорил потише, мягче, но движения не замедлил, — мы сейчас накормим вас, согреем, увезем отсюда.

Паша увидел, как пятерка тронулась вслед за ним.

— У тебя же пистолет в кармане, припугни их! — вовремя подсказал сзади Славка.

Паша ухнул, выхватил «тэтэшник», направил на командира:

— Стой! Стрелять буду!

Их разделяло уже не больше пятнадцати шагов, старшой остановился, набычился.

— Не делай глупостей, парень. Спрячь оружие, не валяй дурака. Мы ничего плохого тебе не сделаем.

Пятерка начала растягиваться в цепочку, один из них, прячась за уцелевшими деревьями, стал огибать самолет.

— В кольцо хотят взять, сволочи, — пробасил Славка.

— Не возьмут! — огрызнулся Паша. — Эй, вы, там! Если еще хоть кто-нибудь шаг сделает — начинаю стрелять!

— Повторяю, не делай глупостей, — медленно, в растяжку, сказал командир. — Сам же потом жалеть будешь. — В упор глядя Паше в глаза, вытащил из сугроба ногу, чуть выдвинул ее вперед.

Он выстрелил, не целясь, бросив руку с пистолетом вперед. Выстрел прозвучал неожиданно громко, просто оглушительно. Старшой охнул и, схватившись за бедро, повалился в снег. Двое бросились к нему, захлопотали над ним. Третий, отскочив за дерево, заорал:

— Что ж ты творишь, негодяй? Брось пистолет, не сходи с ума!

— Сам ты негодяй, — прошипел Паша и выстрелил в него. Пуля шоркнула о ствол, содрав с него кусок коры.

— Я ведь предупреждал! Я вас предупреждал, пеняйте на себя! — затряс над головой пистолетом Паша. И вовремя краем глаза успел заметить крадущегося вдоль самолета того пятого, лазутчика. Мигом развернулся к нему, еще раз пальнул. Тот согнулся, прижал руки к животу, зашатался.

— Что, взяли?! — завопил Паша. — Светка, ты видела, как я их? Убирайтесь вон отсюда, всех порешу к чертовой матери!

— Ну, ты гигант! — похвалил Славка. — Если честно, не ожидал от тебя такой прыти. Светке за тебя краснеть не придется.

— Слушай, парень. — Теперь это говорил командир. Лицо у него было одного цвета со снегом. Он уже не лежал, стоял на коленях. В руке чернел нацеленный на Пашу револьверный ствол. — Ты убиваешь людей, которые хотят тебе помочь. Не бери грех на душу, брось оружие. Мы ведь пришли не только за тобой.