Последними были молодая женщина, совсем девчонка, с маленькой девочкой. Девочку с раздавленной грудкой он бережно положил пухлой щечкой на мамино плечо. Разогнулся, охнув от боли, содрал с себя плащ, доплелся до выхода, швырнул его вниз. Следом полетели такие же омерзительные перчатки. День заканчивался. Лиловые, закатно разбавленные оранжевым, не похожие на московские сумерки сползали на преобразившуюся тайгу. Паша вернулся в потемневшее самолетное чрево, устало обозрел плоды своих мученических стараний. Все удалось, как задумывал. В освобожденный от вещей дальний салон, на уцелевшие кресла с опущенными подлокотниками, были поперек уложены снесенные им сюда люди. Повезло еще, что самолет был заполнен едва ли наполовину. Места хватило почти всем, лишь в проходе, вереницей, пришлось разместить мальчика с отцом, женщину с девочкой и крепыша в серой куртке с капюшоном. А еще обеих бортпроводниц — белую и черную. Двадцать семь человек. С девушками — двадцать девять, он посчитал. Без троих пилотов. Из расплющенной кабины удалось бы вытащить одного Руслана. Но Паша не захотел его трогать. Сам толком не знал, почему. В искореженное пространство первого салона сложил чемоданы и сумки — родственники потом разберутся. Оставалось, чтобы завершить этот «очищающий» Гераклов подвиг, отгородиться от «человеческого» отсека. В материале — тех же иллюминаторных занавесках — недостатка не было, провозился только, цепляя самодельную штору в проходе.

Когда и с этим было покончено, выдохшийся Паша неожиданно, всем, что называется, естеством своим ощутил, чего ему сейчас больше всего не хватает для дальнейшего существования. И позыв этот был на удивление мощным, неудержимым. Надежды на разгромленную буфетную не возлагал, но все-таки наведался в нее — вдруг что-нибудь спиртное хранилось у них не в стеклянных бутылках. Ни на загаженном полу, ни в увечном шкафчике, до которого сумел дотянуться, чтобы не ступать в отвратительное месиво, ничего похожего не высмотрел. Но тем сильней распалялось внутри желание, тем невыносимей, требовательней делалась жажда. Все, казалось, отдал бы, чтобы влить в себя хотя бы несколько пьянящих, дурманящих глотков. И сам себе способен был еще удивляться: до сегодняшнего дня тяги к выпивке не испытывал — так, разве что, в хорошей компании, под настроение. Удостоверившись, что в разгромленной буфетной спасения нет, Паша лишь еще больше разохотился. До того завелся, что решился покопаться наудачу в чужих вещах.

И опять — кого благодарить только? — повезло. Он почему-то не сомневался, что повезет. Во втором уже чемодане — сверху, рыться не пришлось — лежала пол-литровая зеленая фляга. Паша открутил колпачок, принюхался. В ноздри шибануло острым спиртовым запахом. Неразбавленный спирт доводилось ему раньше пить лишь однажды. Помнил, как задохнулся тогда, закашлялся, света белого не взвидел. Но сейчас бесстрашно, не колеблясь, он сделал первый глоток, затем, чуть помедлив, другой. И не поперхнулся, слезинки не выцедил, лишь содрогнулся от внезапного едкого ожога. Шумно выдохнул — и сделал подряд, не отрываясь, еще три глотка. Подействовало почти мгновенно — все перед глазами зашаталось, поплыло. Выдержки хватило, чтобы тщательно завинтить крышечку, добраться до пустующей пары кресел и повалиться на них, сунув под голову матерчатый чемодан. Последнее, что коснулось мутящегося сознания, — свалился с ноги тапочек. Но нагнуться за ним не было уже ни желания, ни сил…

3

Проснулся он оттого, что невыносимо, до последней косточки продрог. Закоченевшее тело разламывалось от боли, голова, казалось, расколется, если хоть чуть шевельнет ею. Паша заставил себя разлепить чугунные веки, приподняться. Немощный сероватый свет процеживался в иллюминаторы, но даже его хватало разглядеть, что и пол, и кресла побелели.

— Надо было разбитые окна позатыкать, — промычал Паша, страдальчески кривя лицо.

Этого ничтожного движения оказалось достаточно, чтобы головная боль сделалась еще тягостней. И только сейчас обнаружил, что так и не выпустил из рук спасительную зеленую флягу. Трясущимися пальцами отвинтил колпачок. От резкого спиртового духа сразу взбунтовался желудок, спазматическая волна прокатилась к горлу, Паше едва удалось погасить муторный рвотный приступ. Но отступать, понимал, было нельзя — полувыдохнул-полупростонал и заставил себя отхлебнуть. По-вчерашнему не обошлось — словно горящий кол в глотку воткнулся. Отсодрогался, отдышался, вытер слезы, губы и снова вслух сказал, неведомо к кому обращаясь:

— С меня хватит. Утепляться нужно.

Зайти за смастеренную им штору между салонами было не легче, чем приложиться к фляге. Онемевших ног почти не чувствовал, но прежняя малярийная дрожь поутихла. И что придется ему сейчас раздевать покойника, не пугало, как раньше. Даже обязательного «извините, пожалуйста», с которым полез в Славкин карман, своему бывшему соседу не сказал. В проходе тот лежал четвертым — после двух стюардесс и мамы с дочкой. Короткие черные сапоги запомнились Паше, еще когда волок его в другой салон к остальным. Как и теплая серая куртка с капюшоном. А стащив с него сапоги, отчаянно решил позаимствовать и брюки — одни спортивные теплом не баловали. Вот тут-то и поджидал его негаданный сюрприз — на спине за пояс был заткнут пистолет.

— Террорист! — ошеломленно уставился Паша в его безжизненное лицо. — Как же ты умудрился с ним через контроль проскочить? — Вдруг озарила мысль куда круче: — Может, из-за тебя и авария произошла? Устроил тут такое…

В тусклом утреннем свете Паше почудилось, будто уголки губ этого черноволосого иронично шевельнулись.

— Не-ет, — заговорщицки погрозил ему пальцем, — ты не террорист! Я знаю, кто ты! Ты, наверное, из службы безопасности, которые самолеты сопровождают. Что, угадал? Угадал-угадал, можешь не отвечать!

Упоительно гладкий, литой пистолетик приятно тяжелил ладонь, с ним Паша ощутил себя поуверенней, неуязвимей. Подбросил его кверху, ловко поймал и джеймсбондовски подмигнул беленькой проводнице:

— Где наша не пропадала, отобьемся!

Натянул на себя брюки, сапоги, поверх «маминого» халата куртку, сунул пистолет в карман, притопнул новой обувкой:

— Теперь другое дело!

Иной, упругой походкой двинулся к выходу, остановился у вышибленных дверей. Снег падал гуще, чем вечером, все вокруг мелово побелело, под самолетное днище намело уже нехилые сугробы. Паша поглядел на неисчезнувшую вылинявшую луну, круглую и плоскую, истертую за ночь тяжелыми тучами до сквозных дыр, спрыгнул вниз. Растер снегом щеки, лоб, вернулся в самолет, нахохлился в кресле, грея под мышками озябшие кисти. Прискакавшая откуда-то подлая мыслишка испоганила настроение. Снег валит без передышки, и самолет, и все деревья, если сверху глядеть — сплошная белая равнина. Как же с вертолета — а что место аварии найти можно только вертолетом, Паша не сомневался — его отыщут? Тут не одним днем — неделей не обойтись. Костры разводить? Чему гореть, здесь не проблема, зажигалка, небось, у каждого второго мужика имеется…

— Да не расклеивайся ты, — послышался знакомый голос, отыщут, никуда не денутся. Все ведь там на ушах стоят. Ну, может, денек-другой подождать придется, не велика беда.

Паша не открыл глаза, боясь увидеть перед собой Руслана-Славку, но все-таки ответил:

— Я же просил тебя, зачем ты опять? Ты же не Славка, я знаю. Ты Руслан. Руслан Магомедович.

— Дурачок ты, — колокольчиковым звоном разлетелся за спиной беспечный смех. — Какая тебе разница?

— Мамочка, — тихо взмолился Паша, — пусть они уйдут.

— Ишь, мамочку вспомнил, — насмешливо пропела стюардесса. — Неужели не стыдно?

— Чего — не стыдно? — спросил он, сознавая всю абсурдность этого своего втягивания в дискуссию и не в состоянии удержаться.

— Ну, скажем, не стыдно тебе было ногами моими любоваться? Сам-то чуть ноги не протягивал, а туда же!

— Я не любовался, — угрюмо буркнул Паша.

— Любовался-любовался, — расхохоталась она. — Кому ты мозги пудришь? А что, красивые у меня ноги? Ну, чего молчишь? Я и сама красивая, ты на меня еще когда в Красноярск летели, глаз положил, я тебя засекла. Славка соврать не даст.