Будет ли Маргарита на моих похоронах? В каком качестве? Соседки? Оперированной мною больной? Веревочка не может виться бесконечно, рано или поздно тайное становится явным. И тем не менее — шесть лет были мы любовниками, шесть лет бегала она ко мне, но ни одна живая душа не догадывалась о наших свиданиях. Какие чувства возьмут у нее верх ко мне — мертвому? Мелькнула вдруг настойчивая мысль оставить и ей прощальное письмо — передать его при желании нетрудно, — но тут же передумал.

Что мог бы я написать ей, какие слова? Она ведь и так все прекрасно понимала, умница моя Маргарита, женщина с булгаковским именем. Моя Маргарита, не моя Маргарита… Изредка мы сталкивались с ней. Не думаю, что она, после окончательного выяснения отношений, подкарауливала меня, — мы жили в одном доме и обречены были на случайные встречи. К тому же она слишком горда, чтобы, как ни относилась ко мне, выпрашивать, навязываться. По горло хватало первых трех разбирательств — нетрудно вообразить, чего ей это стоило.

Последний раз мы виделись в минувшее воскресенье — я выходил из подъезда с пустыми молочными бутылками, она выколачивала во дворе повешенный на перекладину ковер. Маргарита стояла спиной ко мне — в ситцевом летнем халатике, с волосами, небрежно собранными в узел на затылке. Я глядел на ее округлившуюся талию, на по-прежнему гладкую шею, на голые до плеч, располневшие, налившиеся женской силой руки. Вспомнил вдруг, как обнимали они меня, как ласково, даже Валя так не умела, гладили. Стоял, как дурачок, и пялился. Она почувствовала мой взгляд, медленно оглянулась, несколько секунд мы смотрели друг на друга. Потом она резко отвернулась, удары посыпались один за одним на безвинный ковер. Я знал, кому они предназначались, эти яростные, мстительные удары…

Нет, Маргарите я писать не стану. Мне бы с Верой объясниться — задачка потяжелей. Что мне сказать, прощаясь, Вере?

* * *

Самое смешное, если в этом есть что-либо смешное, — лежать мы с Сидоровым будем рядышком, Может даже, бок о бок — на кладбище только что открыли новый район, слишком мало времени пройдет между нашими похоронами. Вера, приходя на мою могилу, — должна же она, молодая вдова, навещать безвременно усопшего мужа, — сможет заодно осчастливить и Севку. Цветочки ему на холмик точно не положит, но кое-какие эмоции наверняка испытает.

Бывала ли Вера дома у Сидорова? Не в тот, известный мне раз, а прежде? И не до свадьбы со мной — после? Я не припомню, говорил ли с Верой о сидоровской тетке — всегда старался вообще не упоминать Севкиного имени, — но Вера, конечно же, знала о ней. Не могла не знать — все отделение бурлило, когда раскрылась эта гнусная история. Другому бы в приличном обществе бойкот устроили. Севке же — как с гуся вода. Несокрушимый, сумевший вознестись выше суда человеческого Сидоров, баловень природы.

Природы… А что — природа? Что это за храм, которому мы поклоняемся, в чью непогрешимость и справедливость свято верим? Изначально права, изначально мудра… На каменистых дорожках своего двора я встречаю лежащих на спине жуков — больших таких, черных, глянцевых. Очутившись короткими лапками вверх — с деревьев, наверное, падают, — они гибнут, потому что не способны самостоятельно перевернуться. Я нахожу травинку, щепочку, помогаю им встать на ноги. Помогают — я и мне подобные — единицам, тысячи и тысячи остальных обречены. Только не надо меня убеждать, что это очередное проявление какой-то высшей целесообразности, что всё в конечном итоге для их же, больших и красивых жуков, пользы. А страдальцу жуку, заживо сжираемому полчищами набежавших муравьев, тем более объяснить невозможно.

Человек, человек разумный, силен тем, что сопротивляется природе, жестоким, беспощадным ее законам. В первую очередь мы, врачи, — для того и предназначены. И, конечно же, человеческие самки — женщины. Они, в отличие от животных, не всегда отдают предпочтение самцу-победителю, нередко выбирают слабого, уязвимого. Не потому, что утратили инстинкт отбора для воспроизведения полноценного будущего потомства. Существуют иные ценности, иная целесообразность, чуждые природе, ведущей счет времени не на дни, а на тысячелетия. Природе, любовно именуемой матушкой. Единственная правда ее — что выживает тот, кто лучше приспособится. Не лучший выживает — изворотливый, а это почти всегда вор и предатель, в большей или меньшей степени.

Сидоров был истинным творением природы, ее любимым детищем. Не сомневаюсь, что прожил бы он долго и в довольстве, не вмешайся в этот вегетативный процесс другой представитель его племени. Он, Сидоров, и действовал сообразно незыблемым канонам природы, вел естественный отбор. Одной из жертв стала его тетя, родная сестра матери. Пожилая одинокая женщина, фронтовичка, она прописала к себе племянничка, когда он вернулся из провинции. Кстати, Серега Никишин, хирург из районной больницы, рассказал мне, что Севка умудрился продать там выделенную ему ведомственную квартиру, неплохо заработал.

Противно вспоминать о той пакостной истории, скажу только, что Севка исхитрился — знакомые ребята, он не скрывал, помогли — упечь доверчивую тетушку в дом для престарелых, вычеркнуть из ордера. Та отчаянно сопротивлялась, выступила в ее защиту такая могущественная организация, как ветеранский совет, возбудили судебный процесс, но куда им всем — против Сидорова, хорошего, компанейского мужика Сидорова, рубахи-парня. Косому теткиному коту повезло больше.

Значило ли это что-то для Веры? Понимала ли, чего можно ждать от избранника? Хотя, Вера же не собиралась за Севку замуж, а для того, чем она занималась с ним, важны другие достоинства. Тогда, на дочкином дне рождения, она сказала, что не способна испытывать какие-либо чувства к «сытому мерзавцу». Обиделась, что подобная мысль могла прийти мне в голову. В тот миг я ощутил себя круглым идиотом, но со временем постиг, что не лгала мне. В том-то и беда, что не лгала. Разве я сам, по большому счету, не уподобился ей?

Странная, непостижимая для мужчин женская логика. Много тоньше, сострадательней, они порой ставят нас в тупик, отказываясь понимать и принимать очевидные вещи. Это не наивность и не нравственная слепота — это упорное нежелание видеть то, чего не хочется видеть. Не самый удачный, может быть, пример, но все-таки, раз уж вспомнил о сидоровском коте.

У Вали была школьная подруга, Оленька. Именно Оленькой ее все звали, не Олей, потому что — беленькая, тоненькая, ясноглазая, с непорочно гладким и чистым лбом. Я как-то приметил ее со знакомым парнем, счел необходимым поговорить с ней. Мальчишками мы с тем парнем жили по соседству, он отравлял мне жизнь. Негодяй издевался над кошками — жестоко, изощрённо. Любимое развлечение — забирался на крышу нашего шестиэтажного дома, раскручивал жертву за хвост — и швырял вниз. При первой же возможности я сказал ей:

— Зря ты, Оленька, общаешься с этим типом, он нехороший человек.

— Почему? — выгнула она тонкие брови.

— Знаешь… — я старательно подыскивал слова, — пацаном он калечил кошек, сбрасывая их с крыши шестиэтажного дома.

— Ну и что? — искренне удивилась она.

Я сейчас не помню, любила или не любила Оленька животных. И не меняет это сути. Но если она, очарованная своим кавалером, не желала слышать о нем ничего дурного, то Вера иллюзий относительно Сидорова точно не питала, в том и беда.

Мне же Сидоров поначалу был просто интересен. Гадок, но интересен. Не могу пожаловаться, что в отделении ко мне относились плохо, — были ровные, дружественные, рабочие отношения. Вряд ли кто-то меня особенно любил, да и не нужно, чтобы любили, служба есть служба. Могу сказать об этом определенно, не подслащивая пилюлю. Я пытался докопаться, за что любили Сидорова — почти все, не исключая Покровского, толкового, проницательного человека и доктора. Многое было бы объяснимо, если б Севка прятал свое поганое нутро, старался казаться лучше, чище, благородней — так нет же! Почему даже те черты, которые вызывают неприятие, гадливость у каждого нормального человека, не шли ему во вред?