Она тараторила, а я смотрел на нее, на ее милое разрумянившееся лицо, на мелькающие за припухшими губами ровные белые зубы. Она мне нравилась — непосредственная, трогательно стеснительная, вся на эмоциях. И я решил взять у нее мед — не весь баллон, конечно, немного. Понимал, что в самом деле от чистого сердца, и что в самом деле обижу ее, выпроводив, как в прошлый раз.

— Обожаю мед, — растянул я рот еще шире, — отказаться — выше моих сил. Тем более что дарит его такая очаровательная женщина. Но, если разрешите, два условия. Первое — о целой банке даже говорить бесполезно. И второе — пробу мы снимем вместе, я, признаться, не успел почаевничать, к тому же вы моя гостья. Со своей стороны выставляю овсяное печенье. Немного состарившееся, но все равно очень вкусное. По рукам?

Подобной реакции я не ожидал. Маргарита, только что с облегчением переведшая дух, отмякшая, разулыбавшаяся, вдруг затуманилась, досадливо сдвинула брови, словно я предложил ей нечто сомнительное, и нерешительно затянула:

— Но-о… я сейчас не… извините…

Я готов был откусить себе язык — дернула же нелегкая звать ее на чай. Она, вольно или невольно, поставила меня в такое же затруднительное положение, в каком недавно пребывала сама. Счет в игре сравнялся. Но лишь вознамерился обратить свое предложение в шутку, она продолжила:

— Я в домашнем, выбежала наскоро…

Теперь я очень хотел, чтобы она осталась. Кроме всего прочего, посчитал бы себя щелкнутым по носу.

— Ну, — возразил, — какие тут могут быть церемонии? Мы же запросто, по-соседски. Позвольте. — И, забросив полотенце на плечо, приподнял руки, готовясь помочь ей снять шубу. Для большей убедительности добавил: — Тем более что мне привычней видеть вас в халате.

Накануне я посвятил вечер генеральной уборке, и почему-то обрадовался, что приглашу Маргариту в образцово чистую, опрятную кухню. Вторично уговаривать ее не пришлось, через минуту она сидела за столом, а я хозяйничал, — поставил на плитку чайник, расставил посуду, наполнил одну вазочку медом, другую печеньем. Маргарита молча наблюдала, затем спросила:

— А где ваша дочь?

Эта фраза сказала мне о многом. Маргарита достаточно знает обо мне, во всяком случае, что остался без жены. Но о Ларисином замужестве ей неизвестно. Я ответил так, чтобы сразу прояснить ситуацию:

— Дочь вышла замуж и живет отдельно.

Она снова замолчала, чуть сморщив лоб, затем вынесла приговор:

— Для одинокого мужчины у вас на удивление чисто.

— Люблю порядок, — не стал я вдаваться в подробности.

Опять возникла пауза, которую я заполнял приготовлением чая и размышлениями, как Маргарита должна воспринять информацию, что мы здесь одни, наедине и останемся.

Мы сидели, разделенные столом, обсуждали недостатки и достоинства различных сортов меда, я старался не смотреть на белый треугольник ее гладкой кожи в отвороте халата. Тоже необъяснимая вещь — я видел Маргариту обнаженной, оперировал ее и перевязывал, но эта маленькая открывшаяся частица плоти волновала сильней, чем полностью доступное взору тело. Так, по аналогии, женщина в кокетливой мини-юбке возбуждает больший интерес, нежели идущая по пляжу в сомнительной скромности купальнике. Видит Бог, не было у меня намерений соблазнить ее, воспользоваться тем, что оказалась в моей квартире. Даже мог бы при желании не форсировать события — знал уже, что ее дочь с мужем отправились в кино, никто бы не заметил ее подозрительно долгой отлучки. Просто мне было приятно завтракать и беседовать с молодой, симпатичной, неглупой женщиной, которой я — немаловажный фактор — нравлюсь.

Я бы, возможно, и попытался запустить пробный шар, поухаживать за ней — связка «больная-врач» уже распалась, — но для этого во мне должна была свершиться целая революция.

Мы заговорили о детях, и я, разоткровенничавшись, рассказал Маргарите о потрясшем меня замужестве Ларисы — рана была еще слишком свежа, ныла при любом прикосновении. Правда, старался не выглядеть несчастненьким, подпускал иронии:

— В известном смысле заделался на сорок первом году тестем почти ровесника-зятя и косвенным дедушкой двух его детишек. А на подходе третий, собственный внук, считанные месяцы остались.

У Маргариты редкий, особенно для женщин, дар слушать. Я получил отличную возможность убедиться в этом на протяжении шести связывавших нас лет, но верный диагноз поставил еще во время первой встречи, в то воскресенье. Она из тех людей, которым хочется исповедоваться, — знаешь, они всё примут и оценят как нужно. А главное — не растреплются потом, сохранят доверенную тайну. И я боялся, что она — мы уже опустошили по две чашки — скоро уйдет, а я останусь наедине с мокнущими в тазу рубашками и растревоженным сердцем. Ни у кого, ни до, ни после, я не видел таких глубоких, таких понимающих глаз.

— Вам плохо? — вдруг спросила она.

— Да нет, — усмехнулся я, — всё, в принципе, нормально, так, подпирает иногда что-то, но это ерунда. Наверное, ваш мед обладает коварным свойством заставлять откровенничать. Или его дарительница.

— Вам плохо, — пасмурно, не принимая вымученной моей бравады, сказала она. — А мне плохо оттого, что вам плохо. — Вышла из-за стола, приблизилась ко мне, тронула ладонью за щеку. — Я могу что-нибудь сделать, чтобы вам не было плохо?

Я накрыл своей Маргаритину руку, глухо произнес:

— Разве что выпьете третью чашку.

Я сидел, она стояла передо мной, глаза мои оказались напротив ее дразнящего треугольника. Ткнулся в него лицом, она обняла меня за голову, и мы застыли так, ни слова не произнося и не ласкаясь. Затем она отстранилась, повернулась и, бросив короткое «пойдемте», направилась в комнату.

Я не сразу последовал за ней. Тяжело поднялся, несколько раз встряхнул головой, точно избавляясь от наваждения, и сделал первый трудный шаг.

Она лежала на диване, спиной ко мне, раздевшаяся. Халат не швырнула, — ровненько повесила на спинку стула, аккуратно сложила на сиденье белье. Я сбросил спортивный костюм и, почему-то в трусах, лег рядом, обнял ее. И снова мы оцепенели, не разговаривая и не шевелясь, будто ждали еще чего-то. Наконец она медленно повернулась лицом вверх, я приподнялся на локте, в глаза мне бросился красный полукруглый рубец в ее правом подреберье. И все пропало. Я четко осознал, что не смогу навалиться на этот располосованный мною живот, что вообще ничего не смогу. Она еще раз повернулась, теперь лицом ко мне, прижалась большой и мягкой грудью, всем своим гладким, податливым телом. Замерла, прислушиваясь, потом едва слышно сказала:

— Ничего не надо, просто так полежим. Вместе. Не думай ни о чем, все хорошо.

Я, в совершеннейшем смятении, с крепко сомкнутыми веками, молчал, не зная, как себя повести.

— Можно, я тебя поцелую? — виновато спросила Маргарита. — Ты лежи, не двигайся, я сама.

Ощутил на своих губах ее сладкие, пахнущие медом губы, открыл глаза, и совсем близко от себя увидел ее глаза, неестественно большие и темные.

— Пожалеешь, — прошептал.

— Я тебя люблю, — тоже шепотом ответила она. — Даже не представляешь, как. — И начала покрывать мое лицо частыми, хаотичными поцелуями.

Я обнял ее, прижал к себе, горячая, нетерпеливая кровь задолбила в висках. И, почувствовал, не только в висках. Высвободил одну руку, принялся, путаясь и мысленно чертыхаясь, сдергивать заупрямившиеся трусы.

Все произошло очень быстро, слишком сильно я ее хотел. Но потом было второе сближение — пылкое и нежное, продлившееся, к счастью, долго…

— Мне пора, — вздохнула Маргарита, лежащая рядом со мной, притихшая, умиротворенная, жертвенная. — Господи, как не хочется уходить…

Сколько раз еще суждено мне было услыхать эти слова, даже подумать тогда не мог, что столько раз…

Бедная моя Маргарита… Женщина, которую я предал, унизил, женившись на Вере. Женщина, которую оскорбил. Я не хотел этого. Пытался ей что-то объяснить, доказать, сравнивал себя, помню, с человеком, угодившим под машину, просил меня понять…