Я в своей жизни видел всего один порнографический фильм. Дома у Сидорова, кстати, он пригласил нас после работы и выпивки к себе на просмотр новой «обалденной» кассеты. У него тогда, единственного в отделении, был видеомагнитофон, я, грешен, тоже заинтересовался. Четверо зрелых мужиков, докторов, во главе с Покровским, пялились на экранные половые извращения, громко ржали и отпускали соленые шуточки. Повлиял, несомненно, принятый накануне алкоголь, к тому же все, кроме меня, подобные фильмы уже видели, откровением сидоровская кассета не стала. Я не знаю, какие — истинные, непоказные — чувства испытывали остальные, мне это активно не понравилось. Возможно, будь я один, отреагировал бы как-то иначе, в те же минуты стыдился присутствия своих приятелей, коллег — женатых, порядочных людей. Но суть в другом. В том, что эффекта, на который и рассчитана подобная продукция, фильм на меня не произвел. Наоборот, вызвал желание поскорей выбраться из прокуренной Севкиной комнаты, вдохнуть свежего уличного воздуха.

Нечто подобное произошло со мной, когда отсматривал тугие полушария Вериных ягодиц, выпуклые мышцы ее длинных белых голеней. Смазливая, неразборчивая самка. Хуже всего, что неразборчивая. И даже — чести мне не делает — мелькнула бабья, вздорная мысль: небось, и муж тебя бросил, потому что шлялась неведомо где и с кем. Когда Вера скрылась, вошла в одну из палат, мне сразу полегчало.

Помню еще, что частицу переполнившего меня раздражения выплеснул на больного, к которому шел. Я к нему и прежде симпатий не испытывал, у каждого врача — прискорбно, увы, но факт — есть больные, кого не только лечить, видеть не хочется. Этот Тимошенко — и до того дня, и после — отравлял всем жизнь скверным характером и кляузами во все инстанции. Инвалид войны, заслуженный — слово-то какое! — человек, непоколебимый в своей уверенности, что Земля должна вертеться только для его блага.

Меня всегда удивляло законоположенное деление воевавших на участников войны и инвалидов. Все они инвалиды, даже не побывавшие на передовой, просто жившие в то время. Трезвый человек, я старался относиться к этому с пониманием, но порой некоторые из этих орденоносных горлохватов делаются невыносимыми.

Палатная сестра, улыбаясь краешками губ, сказала, что Тимошенко требует меня к себе. Не хуже меня знала, что он не «лежачий» больной, мог бы и сам прийти. Я не улыбнулся в ответ — в ее соболезнованиях не нуждался.

— Жду вас, жду, а вы не идете, — сердито пробубнил Тимошенко. У него время от времени открывался свищ на послеоперационном рубце, можно было лечиться амбулаторно, но он предпочитал ложиться в стационар.

— Какие проблемы? — сдержанно спросил я.

— А такие, что стемнеет скоро, а мне еще перевязку не делали. Таскался к ней два раза, а ей, видите ли, некогда.

— Кому — ей? — не сразу сориентировался я.

— Известно кому, Верке перевязочной, кому ж еще.

Он не должен был называть ее Веркой. Не только о ней, вообще о любой сестре не имел права говорить так пренебрежительно, совсем распоясался старик. И для чего меня гонял из одного конца коридора в другой, от дел отрывал?

— Во-первых, не Верка. — Я старался утихомирить желчь. — А во-вторых, у нее сейчас действительно много работы, а вам спешить некуда, на поезд не опаздываете.

Он не привык, чтобы с ним так разговаривали, мы его тут чересчур разбаловали. Обиделся, насупился, привел в действие свою тяжелую артиллерию — не заслужил-де такого к себе отношения, не за то кровь проливал, чтобы теперь, на старости лет… Ну и, конечно же, не преминул намекнуть, что не потерпит бездушного к себе отношения.

Я слушал его вполуха, мысли мои были заняты другим: злюсь я лишь оттого, что он из-за такой ерунды послал за мной сестру, или добавило недовольства его неуважительное «Верка»? Мне бы порадоваться, что эту кривляку не я один ни во что не ставлю, чего взбеленился? Или просто цеховая солидарность возобладала, не в Вере дело?

— …какие ж вы доктора после этого? — ухватил я его последнюю фразу.

В палате, кроме Тимошенко, лежали еще трое, с любопытством прислушивались.

— Мы такие доктора, — медленно, со значением начал я, — что нам некогда больных лечить, потому что вынуждены бегать по коридорам, всякой ерундой заниматься.

Не дожидаясь его ответной реплики, вышел в коридор, одновременно со мной из другой палаты показалась Вера. Как обычно после «крючковой» истории, отвела от меня глаза, порозовела. Я хмуро спросил:

— Почему Тимошенко не сделали перевязку?

Сестрам нашим палец в рот не клади, но ожидаемого «у меня не десять рук» Вера не произнесла. Прошептала «я сейчас» — и заторопилась в свою рабочую комнату. А я снова переполнился желчью, глядя на нее сзади. Всё, абсолютно всё в ней вызывало у меня нелюбовь, всё раздражало.

Непостижимы зигзаги судьбы, сводящие и разводящие людей. Фантастичны ее причуды. Вечером того же дня я оказался с Верой за одним столом. Не просто за одним — рядом. Эту дату мне вспоминать не нужно — четырнадцатое ноября, день рождения Ларисы.

На прошлых дочкиных именинах я не был. Зашел, правда, поздравить, вручил подарок, цветы, но дальше прихожей не ступил. Я тогда, после идиотского ее брака, почти разорвал с ней отношения. Едва ли меньшим потрясением для меня явилось, что она, тоже показывая характер, даже не звонила. Будто бы не понимала, что просто не имел я права допустить, чтобы она, первокурсница, вышла замуж за человека, годящегося ей в отцы, бросившего жену с двумя детьми. А пуще того — что была уже Лариса беременной и наотрез отказалась делать аборт. Никуда не деться, пришлось — не сирота же она круглая — погрузиться в свадебные хлопоты, отыграть роль заботливого отца. Но чего мне это стоило, один только я ведал…

А потом родился Платоша. Внук. Мой внук. Имя ему дала Лариса, я не вмешивался — имя моего покойного отца. Это ли сломало что-то во мне или появление крохотного человека, в жилочках которого текла стратилатовская кровь, перевесило, вытеснило все остальное, но я зачастил к дочери. И даже с зятем, почти моим ровесником, хмурым и молчаливым машинистом, старался не обострять отношений. А когда Платоша подрос и общение с ним сделалось не только душевным, но и безумно интересным, я до самой глубины постиг неведомое мне ранее счастье быть дедушкой…

Долго пробыть я у Ларисы не собирался — понимал, что плохо впишусь в компанию дочкиных приятелей. Посижу немного за столом свадебным генералом, поулыбаюсь — и раскланяюсь. Зятя своего, Ивана Сергеевича, — упорно обращался к нему с добавлением отчества, подчеркивая его возрастную категорию, — я не любил по-прежнему, но в тот день ощутил к нему легкое чувство жалости. Ему-то скрыться от гама и ора молодых жеребцов невозможно, По-настоящему заботило меня лишь одно — как перенесет этот шабаш внук Платоша.

С Платошей вопрос решился — взяла его на вечер соседка Ларисы, удружила. Выяснив это, я с полегчавшим сердцем вошел в тесноватую однокомнатную дочкину квартиру. Прибыл я в семь часов, как было назначено. Ничего не могу с собой поделать, всегда являюсь в условленное время. Сколько раз оказывался в незавидном положении первого гостя, томился в ожидании остальных, но привычка каждый раз перевешивала. Никого из приглашенных, конечно, не было, зато стол уже накрыли. Я быстро сосчитал расставленные тарелки — кроме меня, ждали еще семерых.

Лариса преувеличенно, мне показалось, громко восхищалась подаренными мною туфлями, Иван Сергеевич изображал радость, причиненную моим визитом. Благо, темы для разговора подыскивать не приходилось — Платоша стал первоклассником, забот и волнений прибавилось. Через полчаса начали сходиться гости. Четверых из шести я знал — школьные и институтские Ларисины друзья. Шума и суматохи было столько, точно их вдесятеро больше, аж голова у меня закружилась.

— Есть желаю! Пить желаю! — надрывался Игорь, Лариса с ним еще в первом классе за одной партой сидела. — С утра воздерживаюсь! Это подло — заранее уставлять жратвой стол, это нарушение прав человека!