А в пятницу я, в предвкушении того, как мы чаевничать с ней будем, тортом вооружился, своим, так сказать, вкладом в застолье. Она как увидела торт – заохала, руками замахала, транжиром назвала. Но не укрылось от меня, что все-таки приятно ей мое внимание. Теперь уже на чай и Витю пригласила, славно мы посидели, поболтали. Больше всего о поэзии, конечно. И я лишний раз получил возможность убедиться, какая Марья Дмитриевна умница, как много она о поэзии знает, я и фамилий-то некоторых никогда прежде не слыхал. Совсем сразила меня, когда Бальмонта начала читать, очень любит его, оказалось. В городе, наверное, и десятка человек не наберется, которые бы не только знали Бальмонта, но и помнили хоть строчку из него наизусть. Даже пожалел, что настолько она старше меня и во всех смыслах я не ровня ей, мне бы такую девушку. В одном я с Аликом точно согласиться мог бы: никакая она не старуха и не страхолюдина.
Вскоре я у нее дома едва ли не своим человеком стал. Вроде бы даже подружкой моей Марья Дмитриевна сделалась. Я и к Вите привязался. Позанимаюсь немного с ним, дам ему задание – а потом с мамой беседую. И не только о поэзии. Она обо мне скоро больше знала, чем моя собственная мама. Советовался с ней, вообще любил ей что-нибудь рассказывать – замечательно умела слушать. Она ко мне тоже хорошо относилась, Сереженькой звать начала. Месяц всего прошел, а я уже не мыслил вторника и пятницы без наших встреч.
Но в одну пятницу неожиданность меня ждала. Прихожу вечером к ним – а Вити нет, бабушка на выходные забрала. Я и не знал, что у Вити есть бабушка. Марья Дмитриевна извиняется, сама, говорит, не ожидала, что бабушка вдруг заявится. Положение щекотливым было. Приходил же я не к ней, а к сыну, и если Вити дома нет, то и мне тут делать нечего. И еще, совсем некстати, подленькая мысль откуда-то выскочила: тот же Алик мог, значит, здесь порезвиться, если сын у бабушки. Говорю ей, однако, то, что следовало сказать:
– Если Вити нет, тогда я пойду?
Она этот вопросительный знак в конце сразу уловила, улыбается:
– Ну, если вы только к Вите приходили…
И я, с обрыва в реку, выпаливаю:
– Я, Марья Дмитриевна, не к Вите прихожу.
Она мне в глаза насмешливо смотрит и шаг в сторону делает. Я это правильно расценил, вхожу на пластилиновых ногах. Она все улыбается:
– Попьем сначала чайку по традиции?
Это ее «сначала» меня совсем добило. Что она имела в виду? Потом, мол, побеседуем? Но беседовать и за столом можно. И эта улыбка ее… Отправляемся мы на кухню, а она мне дальше загадки загадывает:
– Вы, Сереженька, кстати пришли, у меня сегодня день рождения, очень грустно было бы в одиночестве проводить его.
Я растерялся – не знал, оправдываюсь, как же я без подарка, она меня успокаивает, что предрассудки это, не о чем говорить. Усаживает меня, достает из шкафчика бутылку вина, бокалы, коробку конфетную, улыбаться не перестает:
– Чай подождет, сейчас мы с вами выпьем немного за мои лета.
И тут меня словно током шарахнуло. Вспомнил, что примерно полгода назад зашел я в редакцию, а они там все за столом сидят, празднуют что-то. Я сразу, только заглянул туда, дверь прикрыл, кто-то в коридоре объяснил мне, что не вовремя я приперся, у Федуловой сегодня день рождения…
Меня, как вспомнил об этом, в жар бросило. Зачем обманывает? Для чего вино достала? Я ж все-таки не ребеночком уже был, на третьем курсе учился, соображал кое-что. И еще одно открытие для себя неожиданно сделал. Было в первые секунды ощущение, что какая-то не такая сегодня Марья Дмитриевна, но лишь сейчас понял, что изменилось. Она марафет на себя навела – глаза подкрасила, губы поярче, волосы по-особому уложила. Специально для меня старалась, если никого больше не ждала? Просто хотела в свой день рождения выглядеть получше? Так ведь нет никакого дня рождения… Для меня, значит… Ждет от меня чего-то… А чего ждет? Известно, чего. А рядышком невидимый Алик сидит, зубы скалит. И все, что говорил он про нее, у меня в башке искрит. Голос его явственно услышал: «ты давай, братан, пробуй, не пожалеешь…». Я бы, коль на то пошло, и попробовал. И заставлять себя нужды не было. И не потому, что могло это помочь моим журнальным публикациям. И второго такого отличного шанса, знал, уже не будет. И девяносто девять из ста, что с дальним прицелом затеяла она этот «день рождения». И много других всяких «и». У меня тогда женщин еще не было, так, целовался с девчонками несколько раз, но откуда-то взялась уверенность, что справлюсь я, все, как надо, сделаю. Больше того, захотелось мне этого, мысленно уже раздевал ее и на диван относил. Но был ведь и тот оставшийся один из ста процент, что и не помышляла она соблазнять меня, померещилось мне. И если я вдруг приставать к ней начну, такой скандалище мне закатит, что мало не покажется. Не в том даже дело, что после этого дорога в журнал мне будет заказана, – отпетым подлецом в ее глазах выглядеть не хотелось, вообще расставаться с ней…
Решаю про себя: как будет, так и будет, и чему быть, того не миновать. Сам активничать не стану, но если верный сигнал от нее получу – непонятливым не прикинусь. А сигнала долго ждать не пришлось. Я вино открыл, по бокалам разлил, она щурится:
– Ну, давай, Сереженька, поздравляй меня.
Впервые на «ты» ко мне обратилась. Если оговорилась, зачем ей тогда щуриться? Подбираю нужные слова:
– Будьте здоровы и счастливы, Марья Дмитриевна, как вы того заслуживаете. Я раньше думал, что не очень я везучий, а сейчас получил возможность убедиться в обратном. Повезло мне в такой день оказаться наедине с вами, с такой прекрасной женщиной, иметь честь поздравлять вас, восхищаться вами.
А она головой крутит:
– Однако! Чуть ли не объяснение в любви!
И я решаюсь:
– Без всяких «чуть ли», Марья Дмитриевна. Можно я вас поцелую?
От того, что она мне ответит, а главное, как ответит, многое зависело. Путь к отступлению все-таки себе оставил. Если мимо цели стрелял, можно было бы все списать на эмоциональный невинный поздравленческий поцелуй, не более того. Она опять улыбается:
– Выпей сначала.
Я пью, гляжу на нее, она пьет, глядит на меня. Медленно пьем, по глотку, словно ритуальное действо совершаем. Потом она свой пустой бокал ставит, смешно морщит нос и снимает очки:
– Разве что на брудершафт.
Наклоняется ко мне, за шею к себе притягивает и так к моим губам присасывается, что последние сомнения у меня выветрились. Голова у меня горячей кровью переполнилась, вытаскиваю Марью Дмитриевну из-за стола, тащу за руку в комнату. Да там и тащить-то нужды не было, не упиралась она. Я от собственной смелости шалею, но все-таки в некотором замешательстве нахожусь. Сейчас повалю ее, как мечталось, на диван, а дальше как? Самому ее из халата вынимать или она должна сама раздеться? А мне как? Тоже вместе с ней раздеваться или потом, когда она уже созреет? Теоретически я был подкован неплохо, знал, что женщину сначала раскочегарить следовало, довести ласками до кондиций, потому что возбуждаются они медленней, чем мужчины, зато потом дольше отходят. Одних Аликовых откровений хватало. Но в какой последовательности все делать?
Марья Дмитриевна сама мне на помощь пришла. Возле дивана халат сняла, языком укоризненно поцокала:
– Какой ты, однако, заводной, во уж не думала!
И легла. Но ничего больше не сняла. Может быть, думаю, ждет, что я сам остальное с нее сниму? Алик, между прочим, еще в одном не обманул меня: грудь у нее, хоть и полуприкрытая еще, классной оказалась, не каждая девушка такой похвастать может, как-то под одеждой раньше так она не просматривалась. Меня от одной мысли, что сейчас мне все это роскошество достанется, лихорадка забила. Бросился на нее, волю себе дал. А она уже постанывать начала, торопит меня:
– Ну же, Сереженька, солнышко мое…
И тут в дверь позвонил кто-то. Серпом по мозгам. Замерли мы оба, я шепчу ей:
– Не открывайте, не открывайте, нету вас…
А она сразу серьезной сделалась, как у себя в редакции, недовольно морщится:
