Ну, это я так, к слову, чтобы ситуация была понятна. А у меня ко времени, когда в институте уже учился, стихов набралось на увесистый сборник, и четыре поэмы еще. В городе, где я тогда жил, тоже был «толстый» литературный журнал. Правильней сказать, это он раньше был толстым, теперь совсем скукожился, но все-таки. Меня там все уже знали, чуть ли не каждый месяц новые подборки свои приносил. Проблема еще в том была, что главным редактором, от которого все зависит, тоже сидел поэт, а это хуже всего. К тому же явно не жаловал он меня, чем-то не понравился ему. И вообще там народец был не очень приятный, через губу разговаривали. Но я понимал уже, что в столичных журналах ловить нечего, а у себя в городе хоть какие-то шансы да имелись. Еще и потому, что поэзией ведала нормальная, на всех них не похожая женщина, Федулова такая, Марья Дмитриевна. Могу теперь назвать ее, потому что давно уже нету тут ее, в Германию укатила. Она меня и встречала приветливо, и стихи мои нравились ей. А от нее, все знали, немало зависело, главный с ней считался, могла на него повлиять. Мне мои собратья по перу говорили, что она, если очень захочет, своего обязательно добьется, хоть один стишок, но напечатает.
В литературных кругах личные отношения вообще много значат, и я, конечно же, старался ей понравиться не только стихами. Не как мужчина, понятно, тем более что она лет на пятнадцать старше меня была. К тому же подозревал я, что не интересуется она мужчинами – типичная такая старая дева, которых раньше «синими чулками» прозывали. Маленькая, невзрачная, в сильных очках. И косметикой она почти не пользовалась, что отношения с мужчинами наглядней всего характеризовало. Правда, сын у нее был, все ж таки позарился кто-то на нее когда-то. Я что мог? – ну, шоколадку ей принесу по случаю, цветочки, с праздником поздравлю, книжку интересную достану, свежий анекдот расскажу. Так не один я, многие делали.
Стихотворцев у нас хватало, в городе даже не одно, а целых два литературных объединения было для так называемых «молодых авторов». Так это ж только в городе, а по всему региону сколько? По возрасту молодых в них, по правде сказать, было не густо – меньше, пожалуй, чем вполне зрелых людей и даже пенсионеров. В основном поэты, прозаиков куда меньше. И все молодыми, раз не члены Союза, считались. Хотя, конечно, по– разному там оказывались. Кто за многие годы попривык уже, друзей себе там завел, кто от одиночества, кто использовал возможность стихи свои людям почитать, а кто и просто от нечего делать или пофорсить: вот, мол, и я в литературном процессе участвую, да и свихнутые просто не редкостью были.
У меня, я уже в институте учился, тоже дружок завелся, Алик такой. Из нашего же медицинского, на два курса выше меня. Но он постарше был, потому что после армии поступал. Стихи его не нравились мне, жестяные какие-то, плоские, восклицательные знаки чуть ли не после каждой строчки, но парень был веселый, разбитной, не мелочился. Мы с ним хорошо поладили, и научился я кое-чему у него. Не стихосложению, понятно, а вообще жизни. Я ведь после школы еще лопушок лопушком был, сквозь розовые очки смотрел, а он мне на многое глаза открыл. Бабник, между прочим, был редкостный, из тех, о которых говорят, что ни одной юбки мимо себя не пропустят. И вот однажды он буквально ошарашил меня. И не одного меня. Принес на очередное собрание сумку, набитую вчера только вышедшим номером нашего журнала. Штук двадцать, не меньше. Целых четыре его стихотворения напечатали. Всем раздаривал, на своей странице посвящения писал. Я все эти его стихи раньше читал, сплошное, на мой вкус, графоманство. И даже, я бы сказал, не лучшее взяли из того, что он накропал. Мы с Аликом друзьями были, но я, будь я редактором, все равно такое не опубликовал бы, пусть обижается. Не тот уровень, тем более для толстого журнала. Пусть и, заметил я, подредактировал кто-то, скорей всего, Федулова, его творения. Поздравляли его, руку ему сердечно жали, по плечу хлопали, хоть и не укрылось от меня, что большинство, если не все, были того же, что и я, мнения. Я бы даже сказал, что для многих он врагом после этого сделался, там народец такой. Я, само собой, тоже восхищение свое выказал, чтобы не обидеть его, а потом, когда вдвоем мы остались, спросил у него, как ему удалось в журнал протиснуться. А он смеется:
– Места надо знать.
Я не понял:
– Какие еще места?
– Те самые, – подмигивает, – которые у женщин зудят!
У нас разговор этот состоялся в кафешке, куда повел он меня свою творческую удачу обмывать. Взяли мы бутылку портвейна, по кружке пива, сидим, а он весь светится, как майское утро. Может, если бы не выпивали мы с ним, скрыл бы Алик от меня всю правду, а тут, по-дружески, раскололся. Он, оказалось, переспал с Федуловой, а та, соответственно, такой подарок ему сделала. У меня глаза на лоб полезли.
– Ты что? – поразился, – она же старуха!
– Ничего она не старуха, – отвечает, – ей всего тридцать шесть годочков, для бабы самый сок. И все, что надо, при ней имеется, ты приглядись хорошенько. И вообще, – снова подмигивает мне, – средства оправдывают цель. – А потом и вовсе меня оглушает: – Думаешь, я у нее один такой был? Она молоденьких любит, жадная до них. – И добивает меня: – О тебе, кстати, хорошо отзывалась, ты давай, братан, пробуй, не пожалеешь…
Я после этого нашего с ним разговора, честно сказать, в большом смятении был. Постыдным казалось таким путем в большую литературу лезть, но зацепило меня крепко. Не поверите, спать плохо начал, ум нараскоряку. Если бы еще не сказал он, что Федулова хорошо отзывалась обо мне. До того хотелось тоже свою фамилию на журнальной странице увидеть, стихи мои, типографским шрифтом набранные, что ничто другое в голову не лезло. Ради этого ничего не жалко. Понимал, однако, что я же не Алик, во всех отношениях. Насчет внешности своей никогда не заблуждался, мне тогда вообще казалось, что на меня ни одна женщина не посмотрит. И если бы только это. Мне к тому времени уже двадцать сравнялось, а я девственность сохранил. Это я в стихах был смелый да умелый, в жизни все иначе происходило. И даже если бы – один шанс из тысячи – ответила мне Федулова взаимностью, чем бы покорил ее настолько, чтобы сражалась она из-за меня с главным редактором? Но мне, признаться, от одной мысли, что нужно будет миловаться с Марьей Дмитриевной, дурно делалось. Как это, если женщина тебе не нравится? Можно разве себя заставить? А если не получится заставить? И потом, что значит «хорошо отзывалась»? Лестно, конечно, было думать, что ей стихи мои нравятся, но все остальное…
И еще. Я ведь, если называть вещи своими именами, подлизывался к ней, цветочки дарил, и что-то не заметил я, чтобы она хоть однажды как-нибудь многозначительно на меня поглядела, намек какой-то сделала. И как понимать Алика слова, что он у нее не один такой был? Наплел мне, чтобы почище выглядеть? Попадались, вообще-то, мне в том журнале стихи молодых откровенно слабенькие, удивлялся, за какие достоинства выбрали их, – неужели все они Алика путь проделали? В такое поверить невозможно было. Вот тебе и «синий чулок»! Как они с ней, интересно, сговаривались? И как дошли до жизни такой? Как дошли, как дошли! – шпынял себя. – Будто сам ты сейчас не отвергаешь с негодованием этот вариант!.. Ведь не отвергал же…
И так меня эти мысли разбередили, что пошел я на следующий день в журнальную редакцию. Просто поглядеть внимательно, такая ли она, как Алик мне расписал, любопытство взяло. Ну, конечно, не с пустыми руками пошел – новые стихи ей понес, чтобы причина была. Она в комнате сидела с другим редактором. Типом, должен сказать, пренеприятным. Очень хотелось мне, чтобы он в это время отсутствовал, потому что всегда при нем общаться с Федуловой неуютно мне было, смущало, что он мои с ней разговоры слышит. Повезло, делся он куда-то, но была Марья Дмитриевна не одна – сын к ней пришел. Сына, Витей его звали, восемь лет ему, второклассник, я не впервые в редакции видел, забегал он к маме. Очень на маму похож был, такой же бледненький, очкастый. Федулова как раз его чаем с коржиками поила, я извинился, сказал, что за дверью подожду, но Марья Дмитриевна велела заходить, присаживаться, скоро она освободится.
