По селу нас ведет старейший житель деревни, колхозник Андрей Трофимович Пруд. Ему семьдесят пять лет. Он хорошо помнит Лазаря Бабича. Рассказывает:
— И у нас, как и у Бабичей, в хозяйстве не сводились концы с концами. Свести их было так же невозможно, как берега вот этого лимана.
От старой деревни здесь осталась только ветхая, маленькая церквушка. Ее ступеньки густо поросли мхом. Давно по ним не ходят люди. Нет и старых хатенок с окошками в ладонь. На их месте выросли красивые, просторные и светлые дома. У малосемейных по две комнаты с кухней, а у кого семья побольше, у того и три, и четыре комнаты.
На улицах Сахарова — колонки водопровода. Тут чистая и вкусная вода. Сколько о ней мечтали степняки!.. Вода здесь всегда была проблемой.
Собираясь в поле, Лазарь Бабич брал бочонок воды для себя, бочку для скота и считал каждую каплю.
Колхоз построил артезианские колодцы для ферм, орошения огородов и для сельского водопровода.
В каждом доме колхозника радио и электрический свет.
Я спросил Андрея Трофимовича Пруда, во сколько обходилось освещение хаты лет пятьдесят — шестьдесят назад. Он назвал примерно тут же цифру, которую когда-то занес в бюджет Лазаря Бабича статистик Кустарной комиссии, — 3 рубля 50 копеек.
— Обычно впотьмах сидели, — сказал Андрей Трофимович. — Было не до света, когда дети просили хлеба, а отцы считали каждый ломоть и каждый грош.
А потомки Бабича даже не представляют себе, как можно было бы жить теперь без радио, без газеты и без лампочки Ильича в квартире.
Целый день я обходил дома внуков Лазаря Бабича. Старшая внучка — Вера Ивановна — замужем за Сергеем Васильевичем Кикотем, которого уважает все село. Он один из организаторов колхоза и много лет был бригадиром.
— У Кикотей пятеро детей. Они все получили образование. Дочь Катя — в финансово-кредитном техникуме, старший сын Георгий — авиационный техник. Младший сын Валентин и дочь Тося закончили школу и пошли один в шоферы, а вторая — в доярки. Мать занята в садово-огородной бригаде. Отец на ферме. Всей семьей они обычно вырабатывают больше тысячи трудодней и живут в полном достатке. У них хорошо обставленный дом из четырех комнат, прихожей и кухни. Вся мебель новая. Вместо скрыни стоит полированный гердероб. И вещи, как говорит Тося, все хорошие.
— Можем себе позволить покупать хорошее.
Второй внучке Бабича — Ольге Павловне Сокотун — пошел седьмой десяток. Горе, постигшее ее во время войны (на фронте погибли муж и сын), подкосило здоровье, но она трудится все годы.
Вместе с ней живет семья младшего сына Николая. Он шофер, невестка работает в колхозе. У Сокотун дом из двух комнат, и все же Николаю построили новый дом таких же размеров.
Старший сын Ольги Павловны, Борис, тракторист. Зарабатывает хорошо.
В деревне знают еще одного внука Бабича — Алексея Павловича. Он отличился в боях с фашистами. Был не раз ранен. Потом работал райвоенкомом в Березовке. Храброго воина, коммуниста по заслугам уважает весь район, и единственно, чего ему не хватает, — здоровья, но Алексей Павлович не сдается и сам требует, чтобы его побольше нагружали общественной работой.
Знакомство с потомками Бабича продолжалось и на другой день. Когда мы проходили мимо нового красивого домика, который вот только заселили, старик Пруд сказал:
— А ведь это тоже родич Бабича — наш полевод. Новоселье справлять будет.
Хорошо трудятся и хорошо живут земляки Лазаря Бабича.
Колхозное Сахарово знает урожаи по двадцать пять — тридцать центнеров зерновых с гектара.
И это те самые десятины, о которых приезжавший к Бабичу статистик написал:
«Нынешний год они дали сам-полтора. Даже урожай в сам 4–5 считается для них благодатью».
При жизни Лазаря Бабича на все село здесь бы один грамотей. Мечта местных жителей устроить школу оставалась мечтой до самого 1917 года. Теперь учатся все дети. Советское Сахарово — тоже село сплошной грамотности.
Отправляясь в местное сельпо, мы брали с собой выписку из бюджета Лазаря Бабича, где записан годовой расход (семья Бабича была из четырех душ): на обувь — 15 рублей, на одежду — 50 рублей, на посуду и утварь — 50 рублей.
Местные кооператоры, вооружившись книгами и ведомостями, подсчитали, что их сельпо реализует теперь больше товаров, чем когда-то покупали в целом уезде.
Одежда из чертовой кожи, юфтевые сапоги и черепяная посуда, из которой ела вся семья Лазаря Бабича, давно получили отставку!
На сельской улице, на механизированной колхозной ферме, в богатом доме внуков Бабича, на усадьбе, где укрыты под навесом колхозные трактора и комбайны, мне часто вспоминались слова, которые при знакомстве сказал земляк Бабича Андрей Трофимович Пруд:
— Колхоз дал человеку большие крылья. Летай только хорошо.
РЯДОМ С ЛЕНИНЫМ
Разговор этот происходил в Музее Революции, в рабочей комнате Григория Ивановича Петровского. На столе лежала пожелтевшая газетная вырезка с заголовком «Эскиз».
Петровский сказал:
— В двадцать четвертом в Харькове были напечатаны некоторые мои воспоминания о Ленине… Товарищи вот разыскали. — Потом, помолчав, добавил: — Хочу записать все встречи с Владимиром Ильичем. Год за годом, день за днем, со всеми штрихами и подробностями. Только бы болезнь не помешала.
У Григория Ивановича была хорошая память. В тот вечер он вспоминал, как знакомил с Лениным товарища по революционному подполью, старого донецкого рабочего Панфилова.
— Вот человек, о котором нужно писать книгу. Живая история рабочего класса!
После реформы 1864 года отец отдал Панфилова — тогда девятилетнего крестьянского мальчонку — на Луганский казенный завод. Плата — грош, еда — хлеб с водой. И вдоволь только розог. Знакомое начало биографии…
К восемнадцати годам он побывал в учениках литейщика, в батраках у кулака, несколько лет таскал под землей салазки с углем. Но тот солдат, который вернулся с царской службы на рудник в Черкасское, как день от ночи, отличался от забитого паренька Федьки Панфилова. Молодой забойщик в восьмидесятые годы вступил в революционное движение. А уже в 1884 году его впервые бросили в тюрьму за участие в группе «Народная воля».
— Если память мне не изменяет, — продолжал Григорий Иванович, — во второй раз его арестовали уже как члена РСДРП. Это было в тысяча восемьсот девяносто восьмом году. К тому времени на заводах Юга — в Луганске, Екатеринославе, Ростове, Мариуполе — Панфилова знали как отменного литейщика. Однако интерес полиции к нему был связан совсем с другой его профессией — профессионального революционера, который в Мариуполе возглавил социал-демократическую организацию, имевшую свою типографию.
Петровский вынул из стола старый снимок. На фотографии рядом с Владимиром Ильичем и Демьяном Бедным стоял бородатый старик в меховой шапке, из-под которой глядели умные и совсем молодые глаза.
— Это и есть Федор Дмитриевич Панфилов. Вот таким бородачом я помню его по Екатеринославу девятьсот пятого года. Ходил с прокламациями на городские окраины, в казармы к солдатам, помогал собирать боевую рабочую дружину, с которой был вместе на баррикадах. Его удалось тогда устроить на Брянский завод. Он только из ссылки вернулся, и эта шапка, наверное, у него олонецкая. А может, быть, вологодская? В восьмом или в девятом году Панфилова как председателя профсоюза рабочих Брянского завода отправили в Усть-Сысольск.
Петровский внимательно посмотрел на фотографию.
— А снимок девятнадцатого года сделан на Восьмом Съезде РКП, когда Ленин с Панфиловым познакомился…
Зал, где заседал VIII съезд, был едва натоплен, в коридорах Кремля свирепствовал мартовский холод. Во время перерыва Ленин, набросив на плечи пальто, как всегда запросто, ходил среди делегатов. Заметив Петровского, он подозвал его и заговорил об украинских делах (незадолго перед этим на съезде в Харькове Григория Ивановича заочно избрали председателем ВУЦИКа). В нескольких шагах от Ленина у окна беседовала группа товарищей. Они не видели Владимира Ильича. Донецкий делегат Панфилов что-то горячо доказывал Юрию Коцюбинскому, который тоже состоял в аграрной секции съезда.
