Крайнов нашел свою часть уже на берегу Сиваша. Был день Октябрьской годовщины. Только появившись в батальоне, опытным глазом бывалого солдата Иван определил, что прибыл вовремя. У всех оживленные лица, командиры заняты, старшины хлопочут, проверяют винтовки, затворы, раздают гранаты.

На полковом митинге звучали призывы: «Даешь Крым! Смерть Врангелю!» А через несколько часов рота, где служил Крайнов, беззвучно выходила на берег Сиваша. Все кругом было окутано густым туманом. Гнилое море казалось черным. Стоял крепкий мороз, в лицо дул соленый обжигающий ветер. Саперы показывали спуск. Крайнов услыхал обрывок разговора: «Там проводник есть. Кто таков? Местный человек… Он Сиваш как свою хату знает».

Крайнов почувствовал под ногами шуршащий песок. Дно было сухое. Шли молча, не курили. Так, вероятно, продолжалось с час. Потом захлюпала вода под ногами, люди заскользили по илистому дну Сиваша. Потянуло сыростью, запахом гнили.

Иван подкатал намокшую шинель. Она казалась стопудовой. И шинель, и гимнастерка, и белье — все на нем обмерзло. В темноте достал из кармана тряпку и обернул затвор. Крайнов потерял счет времени. Ноги казались обожженными.

На Литовском полуострове уже вела бой штурмовая группа, и чем ближе к берегу, тем сильнее доносился шум сражения. По Сивашу вели огонь вражеские орудия и пулеметы. У берега стена огня, и через нее атакующие рвались на помощь товарищам.

Вброд перейдя Сиваш, бойцы выходили в тыл перекопским позициям. А на перешейке под Турецким валом, готовая к атаке, залегла красная пехота. Не было силы, которая смогла бы ее сломить под Каховкой на плацдарме, и не было теперь силы, которая могла бы ее сдержать в наступлении на Перекоп. Сквозь беспрерывный орудийный, пулеметный шквал люди шли на штурм укреплений. В дни третьей годовщины Октября кипело ожесточенное перекопское сражение.

Из Крыма одна за другой летели радостные вести. Одна неделя боев — с 7 до 16 ноября — и:

— Взят Перекопский вал!

— Пали Юшуньские позиции!

— Красная Армия ворвалась в Крым! Взят Симферополь! Красное знамя над Севастополем! Занята Керчь!

В Москве в третью годовщину Великого Октября выступал Ленин. «Сегодня, — заявил он, — мы можем праздновать нашу победу. При неслыханных трудностях жизни, при неслыханных усилиях врагов мы все же победили».

В Каховке в этот день на собрании бедноты держала речь активистка Матрена Реутова. Она говорила о помещичьих землях, которые теперь принадлежат каховцам, о школе, которую надо отстроить, о грамоте и о книгах, которые нужны людям, чтобы ясно видеть новый ленинский свет.

В глухом, затерявшемся на просторах степи уголке, где стояло несколько ветхих землянок, четыре бывших батрака, собравшихся ноябрьским вечером 1920 года, основали новое село. Они долго искали ему имя и сошлись на названии, которое предложил Иван Невдаха — человек с фамилией, отразившей всю его былую жизнь. В честь победы, в честь новой жизни, заря которой всходила над степью, решено было назвать свое село именем Красного Знамени.

Ранним утром первого мирного дня над новорожденной Краснознаменкой, над Каховкой, над Копанями, над всем Югом летела в Москву телеграмма Фрунзе товарищу Ленину:

«Революционный энтузиазм, проявленный Красной Армией в минувших боях, является порукой того, что и на поприще мирного строительства трудящиеся России одержат не менее блестящие победы».

12

Южане не помнили таких крепких морозов. Зима двадцатого года пришла на юг с холодными ветрами и снежными метелями.

Декабрьским утром на станцию Александровск, лежащую среди сугробов, подошел состав, направлявшийся на север. По заснеженной платформе к нему хлынули люди — военные и штатские, молодые и старые, мужчины и женщины.

Из вагонов вышли часовые — вооруженные матросы в бушлатах и буденовках. Часовые объясняли: специальный воинский.

Им кричали:

— Товарищи, мы тоже военные!

Матросы увещевали:

— Не то что солдата, иголку негде положить.

На подножке вагона двое военных с красными повязками на рукавах шинелей, показывая на третьего — человека в штатском, — говорили матросу:

— По важному делу едет.

Но матрос не поддавался на уговоры. Он уже знал: со всех станций все ехали по важным делам, — малых теперь не существовало. А в вагоне полным-полно своих, да в пути набилось столько же народу. И теперь не то что встать, повернуться, но даже вздохнуть нельзя.

— Человек по особому заданию едет, — убеждали стрелки, — понимать надо.

Но матрос отказывался понимать. Тогда штатский, взобравшись ступенькой выше, тихо сказал матросу:

— Меня вызывает в Москву правительство.

Матрос удивленно посмотрел на него.

— Кто вызывает?

— Совнарком, где Ленин!

Матрос изо всей силы забарабанил по двери вагона, закрытой изнутри.

— Тут товарищ к Ленину едет.

Эти слова открыли дверь, проложили человеку в штатском дорогу через весь вагон.

Ехали в эшелоне балтийцы, москвичи, возвращавшиеся с фронта после победы над Врангелем.

В недавние дни, когда они дрались под Перекопом, по тем самым проводам, по которым Фрунзе докладывал Владимиру Ильичу о ходе сражений, в Александровск пришла телеграмма командировать в Москву товарища с докладом по вопросам электрификации. Телеграмма не застала врасплох местных коммунистов. В губкоме еще дрожали стекла от далекой канонады, но люди, решая сотни военных, продовольственных и прочих дел, уже думали об электростанции на Днепре.

Кого послать в Москву? Счастливый выбор пал на Василия Гавриловича Александрова. Местный инженер, энергетик по специальности, он участвовал в изыскательских работах на Днепре, проводившихся еще в былые годы. Все проекты ученых, инженеров, мечтавших заставить Днепр служить людям, постигла одна судьба: они были похоронены в недрах царских канцелярий. Теперь пришла народная власть. Началось новое время. И инженер уже сжился с мыслью: пусть только Советская власть разделается с разрухой — на Днепре начнутся большие дела.

И вот инженер Александров ехал в Москву с матери: алами по электрификации губернии и с письмом: сход деревни Вознесенки, что под Александровском, просил Владимира Ильича побеспокоиться о гидростанции на Днепре.

Поезд двигался тяжело, будто путник, уставший в долгой дороге. Машинист с матросами, вооруженные топорами, не раз ходили доставать дрова, чтобы доехать до следующей станции. И, возвратившись в вагон, эти люди спорили о будущем, мечтали. Со средней полки раздавался спокойный голос инженера, с которым подружился весь вагон. Он рассказывал, как запрягут буйный Днепр и засветят огни над рекой.

— Василий Гаврилович, ты ж гляди, в самую главную минуту не растеряйся. О письме не забудь, — наставляли его новые друзья.

— Может, ты Ленину и про нашу деревню скажешь, — прощаясь, говорил старшина-балтиец, — у нас-то темень, лучина.

И голос с хрипотцой, совсем тихо, отвечал:

— Разве, дорогой товарищ, Владимир Ильич не знает?!

Поезд прибыл в Москву перед рассветом. Александров шел по пустынным улицам. Ни живой души, ни звука. И вдруг за поворотом он увидел пламя костра. Красноармейский патруль. Навстречу Александрову спешил бородатый солдат в кожухе, подпоясанный широким ремнем. Вид у него был грозный. У костра стояли еще двое.

Бородач бросил быстрый ощупывающий взгляд и строго спросил:

— Документы?

Инженер достал из кармана удостоверение. Солдат подержал его в руках и передал патрульному в длинной, до самых пят, шинели. Голова его была закутана башлыком, и только откуда-то из глубины смотрели два лукавых быстрых глаза.

Тот взял документ привычным жестом, каким уже сотни раз брал для проверки удостоверения, списки, пуска, и поднес к глазам. Но только взглянув на сданный ему мандат, подтянулся.

— Ну, — проговорил бородач, заметивший, или, скорее, почувствовавший, эту перемену.