Старший Тработти, лысый маленький человечек с желтым лицом, заливался дробным смехом:

— Матвей Осипович, друг любезный, кто же вам заплатит за Каховку такие деньги? На железной дороге она, что ли? Глушь!

— Глушь! — наступал Панкеев на маленькую фигурку Тработти. — Хороша глушь! Семьдесят тысяч годового дохода! — При этих словах он вытащил из бокового кармана какую-то бумагу, придвинул к себе счеты и пальцем, унизанным перстнями, со звоном отщелкивал: — Сдача домов, лавок, складов — двадцать тысяч в год, — раз… Теперь прошу — арендная плата за землю под постройки, дворы — двадцать тысяч, — два. Продажа мест на ярмарке, сборы с возов… Тысяч сколько это будет? А вот еще мелочишка — по три копейки с каждой подводы, что проезжает через местечко… Гроши? Да? Из грошей тысячи набегают.

Короткие и толстые, густо поросшие рыжими волосами, пальцы Панкеева забегали по бумажке.

— Вот вам и сумма, Альфред Ильич.

Тработти налил себе стакан воды и, быстро отпивая маленькими глотками, произнес:

— Да-с, подумать надо!

Банкирский дом Тработти покупал у помещика Панкеева местечко Каховку.

А в Каховке пыльный туман, весь день висевший, начал рассеиваться. Медленно, не торопясь, закатывался раскаленный багровый солнечный шар. Вечерело. Запылали костры на берегу, и над огромным батрацким лагерем поплыла грустная песня:

Та заболiло тiло, чумацькее бiле,

грудь, головонька.

Та нiхто по тому тiлу, чумацькому бiлу,

нiхто не заплаче…

Седой, лохматый, заросший, с глубоко запавшими глазами лежит Сикач у шалаша и о чем-то думает.

О чем?

Может быть, о судьбе своих двенадцати детей. Все они теперь в батраках. Хорошо тому живется, чья доля не спит. А его?.. Доброй минуты не припомнишь. Видит он себя таким мальчиком, как Федя. Полдень. Степь. Понурив головы, бредут волы. Отец и мать идут рядом с возом, на котором лежит весь их убогий скарб. А позади еще несколько возов. Помещик за собаку выменял семь семейств. Далекий, тяжелый путь из Полтавщины в Таврию.

Крепостной, а потом батрак — вот и вся жизнь. Евстигней Сикач вздыхает. Этот тяжкий вздох слышит сосед-полтавчанин, еще не старый человек в рваной рубахе, со шрамом на лице. Думая, что Сикач сокрушается по поводу неудач на ярмарке, он успокаивает:

— Даст бог, завтра наймемся.

К ним подсаживаются несколько человек. Федя прислушивается. Все говорят о найме.

— От прошлой троицы до самого покрова с поля не сходил, — говорит полтавчанин, — спины не разгибал. А получил? Известно — синенькую. Пока домой дошел, всю ее исхарчевал.

— А нанимался где? — допытывается кто-то из орловцев — новичок на ярмарке.

— Да вон на том берегу, — не поднимая глаз, полтавчанин показывал в сторону Берислава.

— У Трубецкого? — заговорили сразу несколько человек. — Да, там нахарчуешься — мужику хлеба из отрубей, собаке — мясо.

— Можно и винограду… Много его там.

— Винограду? — горько улыбнулся человек, сидевший на пороге куреня.

— Собирал я его, — отозвался полтавчанин, — наденут тебе намордник, как собаке.

— Это чего? — полюбопытствовал орловец.

— Лицо завяжут, чтобы виноградинки не съел, и собирай. А если что — управляющий угостит тебя кулаком или нагайкой. А нагайка у него — не дай ты боже! — Он замолчал, вспомнил что-то и провел рукой по щеке.

Дремота одолевала Федю. Только заснув, он попал на виноградник Трубецкого. Кто-то туго до боли натягивал на его лицо намордник…

Разговор у куреня продолжался. Тяжкая доля не давала спать ни Евстигнею Сикачу, ни его соседям. И они говорили о ней и, не видя в жизни ни просвета, ни огонька, кляли свою судьбу.

Но в темноте ночи, царившей вокруг, уже вспыхивали искры, которым суждено было зажечь большое пламя. Уже в этих каховских местах были люди, которые знали, что есть на свете Ленин и ленинская правда.

6

Вот письмо, напечатанное в сорок седьмом номере ленинской «Искры»:

«Из деревни Козачье,

Херсонской губернии,

Имение князя Трубецкого.

Имение огромное — 33 тысячи десятин земли. Наем рабочих производится посрочно от троицы до покрова и на год. В первом случае мужчины получают за весь рабочий период 45–50 рублей, женщины 30–35 рублей; нанимающиеся на год мужчины 65–70 рублей, женщины 50–55 рублей. Рабочих часов в сутки 21, с получасовым перерывом на завтрак и одним часом — на обед.

Кормят рабочих безобразно — хлеб ржаной с отрубями. О горячей пище и говорить невозможно. Это какая-то отвратительная мешанина. Трудно представить всю возмутительность господствующих здесь порядков. Во время сбора винограда рабочим надевают намордники из редкой парусины, приделанные к деревянным планочкам. Планочки сделаны по выкату затылка и привязываются одна к другой веревочкой. Когда захочешь пить, подходишь к приказчику, тот развязывает завязки, а затем, когда рабочий напился, завязывает вновь.

Управляющий Шмидт издевается над рабочими. Перетянет нагайкой, даст пощечину за что ему вздумается. Наезжие рабочие не выдерживают срока и уходят. И заработанная плата пропадает. А если кто-либо из них попробует требовать расчет, ему грозят полицией. «Ты еще в тюрьме сидеть будешь. Ты мне народ бунтуешь!»

И рабочий уходит.

У рабочих, которые снимают у князя землю, если они бросают работу, отнимают землю, и живи тогда как знаешь. За десятину земли князю платят 13–14 рублей.

Очевидец-рабочий»

7

…По пыльной Асканийской дороге потянулась из Каховки гурьба людей. Где-то среди них брели Сикач с младшим сыном. Это шли батраки, нанявшиеся в экономии Фальцфейна.

Фальцфейн имел в Таврии двести тысяч десятин земли и триста тысяч овец. Он платил батракам меньше всех, а работать у него было еще хуже, чем у Трубецкого. Но что было делать? Снова голодный год и цены на рабочие руки упали так низко, что Фальцфейну, владевшему машинами, оказалось выгоднее убирать хлеб вручную.

Люди шли, полные горьких, щемящих сердце дум.

А в это время у Фальцфейна собиралось большое общество. Хозяин принимал департаментскую комиссию, прибывшую из столицы обследовать нужды края.

За столом, уставленным всем, чем только богата земля, шла речь о неурожаях, о засухе, о голоде.

Владельцы крупнейших в округе имений писали доклад в Петербург. Федор Эдуардович Фальцфейн, отпивая из бокала, поданного ему слугой — бенгальским негром — и поглаживая против шерсти ручного леопарда Линду, сидевшего у его кресла, продиктовал заключительную фразу: «Засуха — это зло, которое человек бессилен устранить».

— Ничего не поделаешь, господа, климат… степной климат, — развел руками Фальцфейн.

Так главные виновники многих бед, обрушившихся на южные степи, искали и нашли виновного.

В былые и не очень далекие времена в степях произрастала обильная растительность. Степи знали и тень деревьев, и прохладу вод. Но вот с половины прошлого столетия, как хищники, ринулись туда помещики, капиталисты, кулаки. Одно стремление овладело ими — сразу превратить в деньги, акции, в банковские счета все соки богатейших земель, лежавших в низовьях Днепра, на побережье Азовского и Черного морей.

Еще Успенский, Чехов рисовали образы этих разорителей богатств отчизны и поднимали против них свой голос.

Рыщет по землям лесогубитель — владелец книжки чеков. У Антона Павловича Чехова по «Степи» — а степь эта южная — в погоне за барышом кружит хищник Варламов, у которого десятки тысяч десятин земли, сотни тысяч овец и огромные деньги.