По дому Таня скучала и бегала к маме с папой при первом удобном случае. Особенно когда один эшелон раненых бойцов уже успели разместить, а следующий был ещё только на подходе. А чуть свет, опять возвращалась в госпиталь.

В декабре сорок первого, когда фашистам дали прикурить под Москвой, в госпитале появились раненые пленные, немцы и румыны. Разместили их, конечно, отдельно от наших бойцов, а медперсонал был один на всех. И дружинницы – тоже…

Вот этого-то безотказная, самоотверженная труженица Таня стерпеть никак не могла. Как же это она, комсомолка, станет ухаживать за врагами? Да ни за что на свете! Вчера только от ранения в живот умер молоденький парнишка-сибиряк. Может, кто-то из этих румын или немцев убил его, а она за ними ухаживать должна?!

Таня готова была сутками не отходить от наших раненых бойцов, всю кровь им отдать до капельки, если потребуется, а врагов стрелять надо, а не лечить! И никто не мог её переубедить, ни старшая медсестра, ни начальник отделения. И только вмешательство главврача, пожилого, мудрого человека, заставило Таню до некоторой степени пересмотреть своё отношение к пленным

Таня стала раздавать им еду. Однако при этом на них старалась не глядеть. Не потому, что боялась увидеть страшные раны или обмороженные лица – ей уже доводилось видеть и не такое. Просто они вызывали в душе молодой девушки острое отвращение, словно перед нею не люди, а какие-то склизкие, мерзко пахнущие существа…

Пленные же были по большей части молчаливы, на лицах некоторых из них, особенно немцев, было написано удивление, точно они до конца ещё не могли поверить в то, что они в плену у русских, а не на тёплых квартирах в поверженном Кремле, как обещал им фюрер.

…Таня с брезгливым выражением хорошенького личика, разливала в стаканы чай, глядя поверх голов сидевших за столом фашистов.

– Генуг! Генуг! – услышала она и грозно посмотрела на того, кто посмел произнести эти непонятные слова.

Немец с перебинтованной головой и голубыми глазами жестом показывал, что Таня перелила кипяток через край стакана. Таня отодвинула стаканы, достала из кармана халата тряпочку и смахнула лужицу со стола на пол.

Позже она узнала, что слово это – «генуг» – означает: хватит, довольно. И когда потом слышала его, мысленно отвечала ненавистным фашистам: нет, ещё не хватит, вы ещё узнаете, что такое «генуг»!

Главная роль

Сашка Куликовский был из тех, кого принято называть душой компании. Даже если в компании этой оказывался впервые и толком никого не знал. Но несколько острых словечек, сказанных во время, весёлая шутка, к месту рассказанный анекдот и вот уже взоры всех присутствующих устремлены на Сашку. А смешил он не только словами, но и богатой мимикой, жестами, иной раз красноречивой позой. Девушки обожали его и зачастую предпочитали писаным красавцам, случавшимся в той же компании.

Сашка был среднего роста, имел ничем не запоминающееся лицо, и лишь какая-то почти неестественная худоба его обращала на себя внимание окружающих. Впрочем, сам Сашка не комплексовал по этому поводу. Наоборот, худоба была ещё одним отличным поводом для шуток. Например, он говорил на полном серьёзе, что ему предложили у Мейерхольда сыграть тень отца Гамлета. Так что, мол, приходится соответствовать, сидеть на диете

– А я не слышала, чтобы он собирался ставить «Гамлета», – удивлялась какая-нибудь слишком доверчивая особа женского пола.

– Всеволод Эмильевич пока не объявил об этом, ждёт моего ответа, – доверительно сообщал Сашка.

Как-то раз он заболел. Седовласый доктор в пенсне определил у него воспаление лёгких, прописал соответствующие лекарства и уколы. Пришла медсестра, молоденькая девушка, явно конфузившаяся оттого, что предстало ей сделать. Но, переборов робость, она, нахмурив хорошенькие, выщипанные в ниточку, как у Любови Орловой брови, потребовала, чтобы Сашка лёг на живот. Он покорно исполнил просьбу, приспустил до необходимых пределов трусы. Когда шприц был готов и медсестра с проспиртованной ваткой в руке, покраснев до корней волос, приблизилась к лежавшему на кровати Сашке, тот озабоченно спросил:

– У вас увеличительное стекло есть?

– Нет, – растерялась девушка. – А зачем?

– Не увидите куда колоть!

Родители Сашки, люди рабочие, строгие, были недовольны тем, что их сын так легкомысленно относится к жизни. За год, прошедший с момента окончания школы, он переменил множество мест работы, не прижившись ни на одном из них. Впрочем, и в институт поступать он тоже желанием не горел. Разве что в театральный… Но там –

экзамены, опять же надо рыться в учебниках, зубрить что-то. Ему это было скучно, он был абсолютно уверен, что запросто сыграет любую роль в спектакле или кинофильме. Не хуже Остужева, например, или, допустим Крючкова.

И тут кто-то из друзей сказал, что Охлопков набирает в свой Реалистический театр статистов. Вот прямой путь на сцену, минуя институт! – обрадовался Сашка.

…Брали четверых, а желающих явилось более ста человек. Среди прочих, производивших отбор, присутствовал и сам Николай Павлович Охлопков. Сашка не без робости вышел на сцену, встал под жаркими лучами софитов. Комиссия расположилась в первом ряду партера. Поздоровался, представился, прочёл небольшой отрывок из «Моцарта и Сальери» Пушкина. Потом у него потребовали показать этюд. Тему предложил Охлопков.

– Вы вышли на улицу в валенках без калош, а кругом – лужи. Покажите.

Сашка задумался на минуту… А затем, придав своему лицу, беспечное выражение распахнул воображаемые двери парадного, прищурился от брызнувшего в лицо солнечного света, собрался, было сделать первый шаг, но так и застыл с поднятой ногой, неприятно поражённый увиденным: кругом были лужи. Высмотрел сухой островок, ступил на него. Подходящее место приискал и для другой ноги. Так, пристально глядя под ноги, он всё с большей уверенностью стал продвигаться вперёд. И когда уже казалось, что самые топкие места пройдены, он оступился, не удержал равновесия, и правая нога его соскочила в «лужу». Лицо Сашки, за секунду до этого печального события излучавшее уверенность, мгновенно сделалось кислым, а из души вырвалась горестная обида:

– … твою ма-аать!

В комиссии кто-то охнул от неожиданной развязки этюда, кто-то усмехнулся. Какая-то дама нахмурилась, а Охлопков, по словам Сашки, от души рассмеялся. Сашка был принят.

И стал он вести богемный образ жизни, являлся домой далеко за полночь, спал, чуть ли не до двенадцати из-за чего отношения с родителями, ни свет, ни заря уходившими на завод, совсем испортились. Чтобы окончательно не рассориться с ними, Сашка счёл за благо отселиться от них на время.

Он стал снимать комнату в Слободском переулке в доме бывшего купца Малюшина. Вот сыграю главную роль в каком-нибудь спектакле, тогда они увидят, чего я стою, думал Сашка об отношениях с родителями.

Но статисту добраться до мало-мальски значительной роли оказалось очень трудным. Сложно было выделиться, когда выходишь на сцену за весь спектакль всего раз-другой в толпе, пошумишь грозно вместе со всеми и обратно за кулисы вернёшься.

Конечно, роль народных масс в социалистическом искусстве и есть самая главная, но Сашке хотелось также блистать, как восхищавшие его своей игрой Плотников, Беленькая, Абрикосов, Янукова…

Мать с отцом, когда Сашка навещал их, по-прежнему называли сына бездельником и лодырем. К родительскому дуэту раз как-то подключился и Иван Ефремыч, сосед по квартире, старичок едкий и вредный.

– Когда ж тебе хоть словцо-то доверят вымолвить в твоём театре, или проходишь, весь век в бессловесных? – сладко улыбаясь беззубым ртом, спросил он Сашку. Тот отреагировал мгновенно.

– Ты, дядя Вань, хочешь сказать, что на двадцатом году Советской власти наш народ стал бессловесным? – спросил громко, чтобы и другие соседи услышали.

– Что ты, что ты, что ты! – запричитал Иван Ефремыч, отмахиваясь от языкастого парня, как от нечистой силы. Улыбка тотчас сбежала с его помятого, с глубокими морщинами лица, глазки забегали в испуге и он бочком, бочком ретировался в свою комнатёнку и плотно закрыл двери.