Характерна судьба отряда О. Степанова, сменившего на Амуре Е. Хабарова. Незадолго до своей трагической гибели в 1658 г. Степанов писал в Якутск, что «ноне все в войске оголодали и оскудали, питаемся травою и кореньем… А сойти с великия реки без государева указу не смеем никуда. А богдойские воинские люди под нами стоят близко, и нам против их… стоять и дратца стало нечем, пороху и свинцу нет нисколько» [цит. по: 24, с. 29].
Малейший просчет в организации военно-промысловых экспедиций в столь экстремальных условиях мог привести к трагическим последствиям, как это было, например, во время похода В. Пояркова на Амур, когда лишь от голода и сопутствовавших ему болезней за одну зиму умерли свыше 40 человек (из 132). В случае же «морского разбою» у пустынных берегов «голодною смертью» и «цынгою» нередко умирали все, кому удавалось спастись от разбушевавшейся стихии. Но и вышедшие живыми из подобных испытаний еще длительное время должны были ощущать последствия недоедания, тяжелой изнурительной работы и страдать от заболеваний, вызванных переохлаждением, долгим пребыванием в дымных, тесных и переполненных жилищах и т. п. [99, с. 53–55; 153, с. 16–33; 111, с. 50–199; 124, с. 165].
И при всем этом Сибирь была пройдена русскими вдоль, и поперек за какие-то полвека! «Уму непостижимо! — восклицает писатель-сибиряк В. Г. Распутин. — Кто представляет себе хоть немного эти великие и гиблые расстояния, тот не может не схватиться за голову. Без дорог, двигаясь только по рекам, волоком перетаскивая с воды на воду струги и тяжелые грузы, зимуя в ожидании ледохода в наскоро срубленных избушках в незнакомых местах и среди враждебно настроенного коренного кочевника, страдая от холода, голода, болезней, зверья и гнуса, теряя с каждым переходом товарищей и силы, пользуясь не картами и достоверными сведениями, а слухами, грозившими оказаться придумкой, нередко в горстку людей, не ведая, что ждет их завтра и послезавтра, они шли все вперед и вперед, все дальше и дальше на восток. Это после них появятся и зимовья на реках, и остроги, и чертежи, и записи «расспросных речей» и опыт общения с туземцами, и пашни, и солеварни, и просто затеей, указывающие путь, — для них же все было впервые, все представляло неизведанную и опасную новизну. И сейчас, когда каждый шаг и каждое дело сибирских строителей и покорителей мы без заминки называем подвигом, нелишне бы помнить нам и нелишне бы почаще представлять, как доставались начальные шаги и дела нашим предкам… Для осознания их изнурительного подвига не хватает воображения, оно, воображение наше, не готово следовать теми долгими и пешими путями, какими шли сквозь Сибирь эти герои» [118, с. 67–68].
* * *
Представление об условиях деятельности русских первопроходцев в Сибири XVII в. не будет полным если мы пройдем мимо такого немаловажного фактора, как вооруженные столкновения с местным населением. Уже отмечалось, что основная часть сибирской территории была присоединена к России без серьезного кровопролития. 13 большинстве районов Сибири сопротивление «иноземцев» русскому продвижению не шло, например, ни в какое сравнение с теми боями, которые царским войскам пришлось выдержать незадолго до «сибирского взятья» на территории Казанского ханства. (Лишь сражения в пределах «Кучумова юрта», «крепкие бои» с объединениями кочевых феодалов на юге Сибири и с маньчжурами в Приамурье приближались по характеру столкновений к военным действиям в европейской части страны).
В Сибири ратные люди чаще погибали от голода и болезней, чем от стычек с аборигенами. Тем не менее, поскольку такие стычки случались, при всей несопоставимости масштабов военных действий на европейской и сибирской территории их нельзя игнорировать, характеризуя обстановку, в которой происходило присоединение Сибири, тем более что при вооруженных столкновениях русским землепроходцам обычно приходилось иметь дело с сильным и опытным в ратном деле противником.
Воинственность сибирских народов как-то совершенно не учитывалась исследователями, писавшими о «легкости» продвижения русских по просторам Северной Азии. Между тем большинство коренных обитателей Сибири к XVII столетию находились на той стадии социального и политического развития, когда воинственность становится наиболее характерной чертой их облика и поведения, а война — одним из «постоянных промыслов»: это период разложения первобытнообщинного строя, складывания так называемой «военной демократии» и раннеклассовых отношений [2, с. 164].
Широко, например, известны по описаниям современников воинственные наклонности тунгусов. «Люди воисты, боем жестоки», — отзывались о них в XVII в. служилые люди. «Они очень воинственны, ведут частые войны' с соседями», — отмечал в конце того же столетия западноевропейский наблюдатель. «Все это здоровые и смелые люди, — писал он, в частности, о конных эвенках, — Нередко до полусотни тунгусов, напав на четыре сотни монгольских татар, доблестно разбивают их но всем правилам». «Воистыми» в глазах русских людей в XVII столетии были и якуты, и енисейские киргизы [55, с. 150–289; 153, с. 29, 209]. В лице бурят русские также столкнулись с «владельцами киштымов, организаторами походов на другие племена, богатым и воинственным народом». Они нередко не только не уклонялись от сражений, но сами же бросали вызов казакам — «звали де их, служилых людей, к себе битца» [101, с. 36, 65].
«Дух воинственности» отмечался исследователями и у ханты-мансийских князцов, для которых «война и военный грабеж долгое время были главным средством существования» [18, т. 3, ч. 2, с. 112–134]. Воинственностью и крайней жестокостью отличались некоторые из обитавших в сибирской тундре самодийских племен — особенно юрацкая «кровавая самоядь», не признававшая русской власти в течение всего XVII в. Начавшийся у ненцев в XVI–XVII вв. процесс выделения племенной знати ознаменовался усилением «типичных для данного этапа общественного развития» грабительских набегов; их объектами становились остяцкие и русские поселения, партии промышленников и служилых, следовавшие северным «чрезкаменным» путем. Немало русских людей при этом бывало убито и ранено; иной раз они по нескольку дней «сидели от той самояди в осаде». Грабен? перевозимых через Урал продовольственных запасов и «соболиной казны» стал для некоторых ненецких родов чуть ли не постоянным промыслом, как и охота за потерпевшими крушение в Обской губе судами [104, с. 654; 18, т. 3, ч. 1, с. 85—118, ч. 2, с. 6—12, 95].
В качестве активной, нападающей стороны, «промышлявшей» грабежом казенных грузов, выступали и некоторые другие сибирские народы, например коряки. «Геройский дух» и «ужасающая жестокость», по свидетельству европейских наблюдателей, были присущи и камчадалам. Даже одни из наиболее «кротких» и далеких от классового общества коренных обитателей Сибири — юкагиры представляли собой «воинственное, на войне жестокое племя» [100, с. 31; 71, с. 181; 135, с. 130].
Разумеется, русские, располагая огнестрельным оружием, имели на своей стороне большое преимущество и ясно сознавали его. Они всегда сильно беспокоились, если подходили к концу запасы пороха и свинца, подчеркивая, что «без огненной стрельбы» в Сибири «быть нельзя», Администрации одновременно предписывалось «беречь и за-называть служилым людям накрепко, чтоб оне иноземцам пищалей рассматривать не дали и стрельбы пищальной не указывали» [цит. по: 153, с. 24, 276]. Без монопольного обладания «огненным боем», с его более высоким, чем у «лучного», поражающим фактором, русским отрядам, естественно, не удалось бы успешно противостоять неизмеримо превосходившим их по численности военным силам коренного сибирского населения. У отдельных его групп страх перед огнестрельным оружием наблюдался и в более позднее время [58, т. 2, с. 289]. И возможно, именно поэтому многие дореволюционные историки были убеждены, что в Сибири XVII в. русским служилым людям совсем «не трудно было» побеждать «инородцев».
Были для такой уверенности и другие причины. В XIX столетии, приступая к изучению сибирской истории, исследователи обычно уже имели свое вполне сложившееся представление о характере европейской колонизации Нового Света. «Вторым Новым Светом» с легкой руки Н. М. Карамзина именовалась Сибирь, и, описывая происходившие в ней в конце XVI–XVII в. события, историки сознательно или невольно подгоняли их под наиболее известную им (и, кстати, сильно упрощенную) схему испанских завоеваний в Америке. В результате из одного сочинения в другое стали переходить чисто умозрительные заключения о легкости побед, одерживаемых русскими над «туземцами» Северной Азии, создавая у читателя представление о толпах сибирских «дикарей», разбегавшихся в панике при первых же звуках ружейной пальбы или из-за страха перед ней державшихся в бою от «государевых ратных людей» на почтительном расстоянии и потому не причинявших им «никакого вреда» [60, с. 370–387; 28, с. 296; 29, приложу-с. 8; 140, с. 19].
